Разумеется, речь идет о «мистическом» характере любого товара, просто потому, что это товар; Маркс использует пример стола, чтобы показать, как в способе существования всякого товара обнаруживается нечто от столоверчения, – и точно так же, вслед за Пушкиным, мы можем видеть, что во всяком товаре есть нечто от гроба в том смысле, что последний является метонимией человеческого субъекта в его пограничном состоянии, пребывании в зоне между жизнью и смертью.

Способность гроба как товара (и товара как гроба) многократно и в обоих направлениях пересекать границу жизни и смерти подчеркивается в тексте «Гробовщика» замечательными остротами. Это, например, информация на вывеске над воротами жилища главного героя: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые»[75]; а также – знаменательные фразы, которыми обмениваются между собой гробовщик Адриан Прохоров, только что переехавший в новый дом, и сапожник Готлиб Шульц, зашедший познакомиться с новым соседом и по случаю пригласить его на свою серебряную свадьбу:

Но ведь и мертвые души, скупаемые Чичиковым, соединяют в себе подобным образом обыденное, чувственное, и мистическое, чувственно-сверхчувственное, измерения – просто делают это в обратном порядке: представляясь вначале товаром, по словам Коробочки, «странным, совсем небывалым», они быстро нормализуются, превращаясь из реальных покойников («Нешто хочешь ты их откапывать из земли?») в простое обозначение на бумаге, где «души будут прописаны как бы живые»[77] (читатель не может не заметить, как с переездом от одного помещика к другому сходит на нет удивление по поводу небывалости объекта купли-продажи[78]). Гроб (как и документ: купчая, ревизские сказки) – это и есть природное облачение (представитель или заместитель) той призрачной социальной материи, которую Маркс связывал со стоимостью – то есть с тем, что, перефразируя описание Гоголем Чичикова, можно обозначить как «нельзя сказать, чтобы живое, однако ж и не так, что совсем мертвое». Как замечает Манн, прием Гоголя, направленный на выявление странности торгуемого в поэме товара, не сводится только к использованию эвфемизмов («окончили существование» вместо «умерли»), но специально задействует косноязычные оговорки для того, чтобы усилить неопределенность, двусмысленное положение предмета: «„Души… в некотором роде окончили свое существование…“ В каком именно роде? Неизвестно…»[79] Если же говорить о дальнейшем развитии этой линии в мировой литературе, то апогеем в изображении предмета, воплощающего чувственно-сверхчувственную природу, казалось бы, совершенно профанных вещей, окажется Одрадек из рассказа Франца Кафки «Заботы отца семейства»: внешний вид, функция, имя, жизнь этой (не)вещи – или этого (не)существа, – его «смех без легких» и гипотетическая способность, не живя, пережить всех живущих позволяет Теодору Адорно в переписке с Вальтером Беньямином увидеть в нем нечто такое, как «бесполезно выживший товар»[80] (и в этом есть как момент радикального отчуждения, поскольку потребительная стоимость отмирает, так и момент надежды на избавление от диктата пользы: «мотив трансцендирования, а именно устранения границ и примирения между органическим и неорганическим или мотив снятия смерти»