Дамиан довел их до порога кельи, открыл перед княжной дверь и молча дождался, когда Прокопий оторвет взгляд от пергамента.

– Это снова ты, дитя Божье?! – радостно покачал головой переписчик. – Заходи, заходи, дщерь Господняя! Чувствовала, чувствовала душа, что сегодня мою мрачную келью должен посетить ангел.

Инок осторожно, аккуратно положил у чернильницы перо, которым писал, подошел к робко остановившейся у двери княжне и лишь в последнее мгновение удержался от того, чтобы по-отцовски погладить Елизавету. Притрагиваться к девичьему телу монаху нельзя было никогда и ни при каких обстоятельствах. Поэтому Прокопий только обвел руками вокруг ее головы, словно очерчивал над ней сияние ангельского нимба, и тяжело, с какой-то затаенной отцовской горестностью, вздохнул.

Дамиан знал, как вдохновенно любил этот пятидесятилетний монах детей и как, возможно, больше, чем любой из них, в монастыре молящихся, страдал от того, что не мог и уже никогда не сможет одарить хотя бы одно юное существо частицей своей погубленной отцовской ласки.

– Спасибо, что привел ее сюда, брат Дамиан, – с благодарностью произнес он, все еще не отводя рук от нимба и как бы благословляя вошедшую сюда.

– Таковой была воля княжны, брат Прокопий.

– Можешь считать, что отплатил мне добром за науку мою и все прочее добро, – не воспринял его объяснений переписчик святых текстов. И при этом недобро, подозрительно скосил глаза на все еще остающегося за порогом кельи варяга Эймунда, которого недолюбливал с первого дня появления этого норманна при княжеском дворе.

Дамиан молча поклонился и вышел, а переписчик усадил княжну на стул рядом с собой и попросил прочесть только что исписанную им страницу. Елизавета сначала с трудом разобрала несколько первых слов, но потом немного привыкла к почерку книжника и читала уже свободнее. Рядом лежали две покрытых воском дощечки и маленькое аккуратное стило, которым княжне разрешалось переписывать отрывки из летописей[21]. Елизавета была уверена, что и сегодня монах позволит ей немного поупражняться в переписывании Евангелия.

– Видишь, варяг, какой учености княжну растим для сына кого-то из норманнских королей?

– Вижу, давно вижу, – решительно повел плечами, словно перед схваткой разминался, Эймунд. – Она – истинная шведка.

– Да, истинная, – машинально как-то подтвердил монах, но вдруг осекся. – Почему же шведка? Из русичей она, киевская княжна.

– Она шведка, как и ее мать, ее братья, – решительно молвил викинг, сурово насупив брови. – Когда сыновья князя Ярослава займут престолы в русских городах, окажется, что всей Русью правим мы, норманны. И дружины воинские у каждого из них будут норманнские, и жены тоже.

Высказав все это, Эймунд рассмеялся настолько воинственно, словно только что поверг доселе непобедимого врага.

Прокопий поднялся, подошел к окну и какое-то время стоял спиной к варягу, осматривая открывшуюся ему часть двора, в конце которого все еще сидел на земле обессилевший после очередного провидческого экстаза юродивый Никоний.

– Неужели так желает их мать, великая княжна Ингигерда, чтобы Елизавета, сестры и братья ее осознавали себя норманнами? – доверительно поинтересовался монах.

– Достаточно того, что этого хочу я.

– Ты – это понятно. Меня интересует желание великой княгини Ингигерды. Мне ты можешь говорить правду. В дела княжеские не вмешиваюсь, поскольку не дано мне. Однако же знать хочу истину, какая она есть.

– Зачем она тебе, монах? – к монахам, как и ко всем прочим мужам, не обладающим навыками и мужеством воинов, он всегда относился с нескрываемым презрением, как обычно относятся к людям жалким, а посему недостойным.