После этого мы катались. Весь день. Как маньяки. Пока не пустел весь курорт. Мне уже стали привычны ощущения, а гораздо больше – звуки, от катания в Сьерро-Катедраль. Щелчки, хлопки и треск экипировки от столкновений в очередях. Жужжание подъемников и легкий шорох ветра. Шепот моих лыж, аккуратно скользивших по снегу в начале каждого поворота.

Слезая с подъемников на Сьерро-Катедраль, я всегда задерживалась у них чуть дольше, чем обычно. Было трудно удержаться, чтобы не взять паузу. С вершины курорта можно увидеть всю долину целиком. Покрытые сахарной пудрой горные пики сидели высоко над древесной границей, а потом плавно переходили в тонкие изгибы лесных чащ. Кедры, патагонские кипарисы и густые заросли бамбука смешивались воедино, образуя неровный, шероховатый зеленый узор, сбегавший от гор прямиком к берегу зеркального озера. Я останавливалась насладиться этим видом каждый день катания там, и всякий раз испытывала чувство благодарности.

Как только мы были готовы двигаться, я просовывала свои руки в темляки своих лыжных палок, защелкивала застежки на ботинках и скользила вперед. Звуки наших первых спусков по трассе зависели от температуры, из-за которой днем обычно было тепло, а ночью обжигающе холодно. Я слышала сухой скрип или звук мягкого среза, когда кромки моих лыж закапывались под поверхностный слой снега, но гораздо чаще я слышала режущий, металлический звук скольжения по плотно слежавшемуся, утрамбованному снегу и льду. Временами, когда температура подскакивала и держалась так ночь, снег становился теплым и мокрым по утрам, из-за чего звук при катании по нему получался сырым и напоминал шуршание.

Потом, когда мы набирали скорость, в ушах начинал звучать голос ветра, а поскольку мы всегда набирали скорость (ведь скорость – одна из причин, по которым я люблю кататься, вот этот адреналин) ветер бил мне в лицо. В спокойные дни звук ветра был мягким, ощущалась легкая пульсация воздуха, находившего маленькие обрывки разных материалов, за которые можно было уцепиться. На поясе у меня легонько подрагивал пропуск на подъемник, а вдохи у меня получались такими же глубокими, как выдохи. Дышать было легко и свободно. В холодные и ветреные дни звук был другим. В нем было что-то трескучее; ветер пронизывал первые два-три слоя моей одежды, добираясь до кожи. Это раздражало: как если бы вентилятор поставили в режим охлаждения и направили прямо на верхнюю часть моих квадрицепсов. Ветер иглами впивался в мои щеки, пока мы слетали с горы.

Звуки моего собственного тела, спускающегося со склона, различались столь же кардинальным образом, как и звуки ветра. Иногда я пела, и тогда пронзительный альт звенел над пустыми склонами, пока мы с Питом, танцуя, спускались вниз по уплотненному ратраками снегу. Я широко раскидывала руки, как будто чтобы обнять теплый, сладкий воздух под звуки «Little Bird» в исполнении Энни Леннокс, игравшей в моем iPod’е.

«Ты в курсе, что ты поешь во весь голос?» – спросил однажды у меня Пит со смешком.

Когда катание требовало больших усилий, петь было труднее. В такие спуски мое дыхание становилось затрудненным, оно пульсировало, выпуская воздух наружу и впуская его внутрь, пока я, покачиваясь, миновала то одну, то другую горстку людей, остановившихся посреди горы отдышаться. Когда я каталась так, мое дыхание следовало размеренному ритмичному темпу. Я была как йог на снегу.

В другие моменты, когда мы подпрыгивали на небольших уступах, уклонялись от столкновений с зарослями бамбука или скользили по маленьким, но крутым скатам, мое дыхание становилось тяжелым и порывистым. На таких спусках звук моего сердцебиения подавлял все прочие. Он звучал, как тяжелый барабанный бой. Я чувствовала, как этот звук поднимается через все тело к голове – приглушенный галоп, звучавший, пока я мчалась во весь опор, – а бедра пульсируют – по снегу, толстому, пушистому и испещренному могулами, тяжелому, влажному снегу, этим гигантским белым подушкам, проплывавшим подо мной, как воды океана.