Мистер Пексниф воззрился на потолок и сжал в умилении руки.

– Ваши дочери, – сказал Мартин после недолгого молчания. – Я их не знаю. Похожи они на вас?

– В подбородке моей младшей дочери и носу старшей, – ответствовал вдовец, – возродился ангел на земле – не я, но их родительница, святая женщина!

– Я говорю не о внешности, – возразил старик. – О духовном сходстве, о духовном!

– Не мне об этом судить, – ответил мистер Пексниф с кроткой улыбкой. – Я сделал все, что мог, сэр.

– Мне бы хотелось их видеть, – сказал Мартин. – Они тут где-нибудь близко?

Да, они были очень близко: по правде сказать, они подслушивали за дверью с самого начала разговора и до последней минуты, но тут поспешно ретировались. Стерев следы родительской слабости со своих глаз и, таким образом, дав дочерям время подняться наверх, мистер Пексниф отворил дверь и ласково крикнул в коридор:

– Дорогие мои девочки, где вы?

– Здесь, милый папа! – ответил издали голос Чарити.

– Прошу тебя, сойди в малую гостиную, душа моя, – сказал мистер Пексниф, – и приведи с собой сестру.

– Хорошо, милый папа! – крикнула в ответ Мерри; и обе сейчас же сошли вниз (воплощенное послушание!), напевая на ходу.

Трудно описать, как удивились обе мисс Пексниф при виде незнакомого гостя, сидевшего вместе с их милым папой. Невозможно изобразить, как обе они замерли в немом изумлении при его словах: «Дети мои, это мистер Чезлвит!» Когда же мистер Пексниф сказал им, что они теперь друзья с мистером Чезлвитом и что добрые и ласковые речи мистера Чезлвита потрясли его душу и проникли в самое сердце, обе мисс Пексниф воскликнули в один голос: «Слава богу!» – и бросились на шею старику. И обняв его с таким пылким чувством, которое просто не поддается описанию, они потом не отходили ни на шаг от его кресла, ухаживали за ним и вообще веди себя так, будто никогда не мечтали о другом счастье на земле, кроме возможности предупреждать все его желания, служить ему, излить на закат его жизни всю ту любовь, которая могла бы до краев заполнить их существование с самого детства, если бы только он сам – милый упрямец! – согласился тогда принять эту бесценную жертву.

Старик внимательно переводил глаза с одной на другую, потом взглянул на мистера Пекснифа.

– Как их зовут? – спросил он мистера Пекснифа, случайно поймав его опускающийся взор, до сих пор набожно возведенный горе, с тем выражением, какое стихотворцы исстари приписывают птичке, испускающей последний вздох при раскатах грома и блеске молнии.

Мистер Пексниф назвал их имена и прибавил торопливо, в надежде, как, вероятно, сказали бы клеветники, что у старика могла появиться мысль о завещании:

– Быть может, дорогие мои, вам лучше написать свои имена. Ваши скромные автографы сами по себе не имеют ценности, но истинная любовь конечно оценит их.

– Истинная любовь, – сказал старик, – обратится на живые оригиналы. Не беспокойтесь, милые мои, я не так скоро вас забуду, Чарити и Мерси, чтобы мне понадобились напоминания. Кузен!

– Сэр? – с готовностью отозвался мистер Пексниф.

– Неужели вы никогда не садитесь?

– Нет, отчего же, сэр, иногда сажусь, – ответил мистер Пексниф, который стоял все это время.

– Не угодно ли вам сесть?

– Как можете вы спрашивать, сэр, – возразил мистер Пексниф, моментально скользнув на стул, – хочу ли я сделать то, чего желаете вы?

– Я вижу, вы доверяетесь мне, – сказал Мартин, – и намерения у вас добрые; однако вам едва ли известно, что такое стариковские причуды. Вы не знаете, каково поддакивать старику во всех его пристрастиях и предубеждениях, потакать его предрассудкам, слушаться его во всем, терпеть подозрительность и придирки и тем не менее всегда с одинаковым усердием прислуживать ему. Когда я вспоминаю, сколько у меня недостатков, и недостатков поистине исключительных, судя уже по тому, как несправедливо я думал о вас, – мне кажется, я не смею рассчитывать на вашу дружбу.