И вот торжественно нас переодели, уложили в постель. Императрица, графиня Румянцева, камер-фрау и фрейлины, сделав свое дело, разошлись.

Два часа я лежала в роскошно убранной спальне на двуспальной кровати. Все покинули меня. Я не знала, чего от меня ждут. Думала, может, мне надобно встать или, может, оставаться в постели? Петр исчез в своей комнате. Наконец мадам Краузе, моя новая фрейлина, вошла и очень весело сообщила, что великий князь ждет ужина, который скоро будет подан. Потом пришел великий князь после ужина и начал рассказывать, как порадуется слуга, обнаружив нас в постели вместе. Других намерений у него просто не было. Ни поцелуев, ничего другого, я повернулась на бок и уснула. Он иногда ложился в нашу постель, но тоже ничего не происходило. Оказалось, что доктора, которые его осматривали, говорили императрице, что Петр еще не готов жениться, ему еще надо подрасти, но императрица была непреклонна, ведь ему уже было восемнадцать лет, а мне шестнадцать, вполне подходящий для женитьбы возраст. На первых порах за нами не следили, но потом, когда императрица узнала, что я не беременна, за нами установили жесточайший контроль, убрали у великого князя и у меня наших любимых друзей, с которыми играли в различные игры, потом прислали ко мне в качестве обер-гофмейстерины мадам Чоглокову, вышедшую замуж по любви, родившую детей – словом, примерную женщину, которая бы следила за нами и удерживала от излишних забот, направляя наши мысли только на рождение наследника. Порой императрица Елизавета набрасывалась на меня, упрекая за холодность к мужу, а ей нашептывали, что великий князь ухаживает то за гофмейстериной императрицы мадемуазель Карр, то признается в любви к мадемуазель Татищевой, потом бежит ко мне и подробно рассказывает всю эту любовную процедуру, а ни той ни другой даже не касается, кстати, и меня тоже. У Петра были в услужении настоящие красавцы, братья Чернышевы, особенно выделялся любимец великого князя старший, Андрей, которого словно нарочно то и дело отправлял ко мне с различными поручениями. Этих братьев тут же уволили, уж слишком внятно они посматривали на меня, а ребята были рослые, красивые, их отправили в полк офицерами. Петр избегал меня, днем он приносил игрушки, что-то вроде кукольного театра, прятал под нашу постель, а потом, когда нас закрывали, он тут же слетал с постели и устраивал какую-то удивительную игру, а то меня вытаскивал из постели и заставлял с ним играть. Напрасно императрица Елизавета ждала от нас наследника. А потом, не выдержав, потребовала от священников допросить нас, но мы признались, что мы невинны. А ты, золотой фазан, упрекаешь меня…

– Да как же не упрекать-то? – миролюбиво сказал Потемкин, досадуя на себя за сорвавшееся слово: рассказ императрицы и увлек его, и разжалобил, столько мучений она выдержала.

– По указанию императрицы осматривали меня акушеры, а Петра доктора, но и усилия докторов результата не дали. К нам назначили новую гофмейстерину, правила нашей жизни все ужесточались, мы были многого привычного лишены, а мне уже 18 лет, я похорошела, у меня появились парикмахеры, прически меняла дважды в день… Чувствовала, что вокруг нас плетутся какие-то интриги, послы Англии, Франции, Пруссии, Австрии, Швеции шепчутся с канцлером Бестужевым, братьями Воронцовыми, братьями Разумовскими, снова появились братья Чернышевы, но самое удивительное – я увидела канцлера великого князя, Сергея Салтыкова, поразительного красавца, он только что женился, он запал мне в душу… – На какое-то мгновение императрица замолчала, но тут же, очнувшись, продолжала: – Марья Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела. С одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за артиллерии генерал-поручиком Миллером, а с другой – Сергея Салтыкова, и сего более по видимой его склонности…