– Нет. Может быть, попозже. Если не передумаешь.

– Мои слова... Ты знаешь, что такое мои слова?

– Знаю. Это кирпичи, положенные в стену на хороший цементный раствор. Из стены их уже не вынуть.

– Правильно. А с ломкой надо бороться.

– Как, Леша?

– Хлопни стакан водки.

– Уже.

– И что?

– Никакого результата.

– Хлопни еще один!

– Боюсь, результат будет несколько не тот, которого я добиваюсь.

– Тоже верно. Значит, здравость мышления тебя не покинула, к водке не пристрастилась, голос твой мне нравится... Знаешь, есть надежда. Выживешь.

– Буду стараться. Ты сейчас дома?

– Да.

– Один?

– Нет.

– Тогда спокойной ночи.

– Пока, мам. Завтра заскочу! Проведаю. Навещу.

– Будь!

Алексей был книготорговцем. Причем не лоточником, не владельцем книжной лавки, не разносчиком, нет, он, можно сказать, поднялся до оптовика. Брал в типографиях книги, невыкупленные незадачливыми издателями, договаривался с авторами, посещал ярмарки, распродажи, работал с преуспевающими издательствами, мотался по странам ближнего зарубежья, предлагая там книги, скупая, и в общем-то у него получалось, неплохо получалось. Видимо, та закалка, которую он получил от матери, позволяла ему как-то вертеться в этом сложном переменчивом мире, правильно оценивать то, что покупал, что продавал. Ошибки у него были нечасты, да и случались они в основном из-за пиратских изданий, когда рынок вдруг оказывался заваленным книгами, появившимися неизвестно откуда – без опознавательных знаков, а те издательства и типографии, которые там были указаны, оказывались ложными, попросту говоря, несуществующими. Но и в этих случаях он находил возможность выкрутиться, изловчиться и выйти из передряг с наименьшими потерями.

Работа была живая, Алексею нравилась, и в торговых, издательских кругах он становился известным, постепенно приобретая репутацию человека надежного и обязательного. А подобные вещи рано или поздно всегда начинают приносить отдачу.

Положив трубку, Касатонова некоторое время сидела неподвижно в кресле, потом поднялась, подошла к книжному шкафу и, закрыв глаза, наугад вынула томик. Все так же не открывая глаз, раскрыла его и с опаской взглянула на правую страницу – она загадала именно правую страницу, первую строку.

– Как хороши, как свежи были розы, – вслух прочла она и, захлопнув тургеневский томик, поставила его на место. Слова были неплохими, они ей даже понравились, но в то же время чувствовалось в них что-то прощальное, уходящее, безнадежное. – Это мы еще посмотрим, это мы еще увидим, – пробормотала она и, открыв соседнюю дверцу книжного шкафа, вынула початую бутылку «Гжелки». Налив грамм сто, она посмотрела на рюмку, поколебалась, но знала, знала наверняка – налитая водка никогда не вернется в бутылку.

И выпила.

Постояла с закрытыми глазами, а когда открыла их, они были изумленными, точь-в-точь какими их видел сегодня директор Хилов.

– На прощанье шаль с каймою ты на мне узлом стяни, как концы ее, с тобою мы сходились в эти дни, – промычала Касатонова и, взглянув на часы, начала раздвигать диван, укладываться спать.

Утром Касатонову разбудили звонки в дверь. Проснувшись, она некоторое время прислушивалась – не показалось ли? Но звонки продолжались, длинные, настойчивые. Кто-то явно хотел поднять ее, невзирая ни на что.

Набросив халат и наспех затянув пояс, она подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стоял хорошо знакомый ей человек – участковый, Гордюхин Николай Степанович. Он был без фуражки и пятерней пытался причесать всклокоченные, взмокшие волосы. Фуражку он, видимо, держал в другой руке, но, поскольку стоял близко к двери, ее не было видно. Касатонова поправила очки, приняла изумленное выражение лица и открыла дверь.