Они находятся справа по борту от моего покрытого одеялом судна.

– Овсянку, как обычно? – так она спрашивает каждое утро, наклоняясь к недомерку-холодильнику, который отдала мне Доура и который порой мешает мне спать по ночам своим ледяным урчанием. Надо признать, что у малютки Ловы немного широковаты бедра, а ноги – как стволы сорокалетних берез. Очевидно, это из-за того, что у девчушки еще не было мужика, она до сих пор бездетна и живет у матери. Вот о чем мужчины думают, если такую красоту и доброту пропускают мимо? И такую гладкую мягкую кожу…

– Ну, а у тебя-то как дела? Как выходные провела? Кого-нибудь закадрила? – спрашиваю я, не прекращая шуршать клавиатурой, и перевожу дух. Для легочника такая фраза очень длинная.

– А? – держа в руке сине-белый пакет молока, переспрашивает она, как дурочка. (Хотя почему «как»? Она часто именно такой и бывает.)

– Ну, ты куда-нибудь ходила? Развеяться? – спрашиваю я, не поднимая глаз. Ей-богу, по-моему, у меня в голосе уже какие-то предсмертные хрипы.

– Поразвлечься? Да нет, я маме помогала. Она вешает в гостиной новые шторы. А потом мы съездили в деревню, в воскресенье, в смысле, вчера, к бабушке в гости. Она на Утесе живет, на востоке.

– Лова, родная, ты себя-то не забывай. – Я делаю паузу, чтобы перевести дух, и продолжаю. – Не трать ты свою молодость на старух вроде меня. Детородный возраст проходит быстро.

Я так люблю ее, что не жалею голосовых связок, горла и легких. После этого кружится голова – как будто позади глаз жужжит целый рой мух, а потом они все садятся на зрительные нервы и сообща сжимают их мертвой мушиной хваткой. Ах, ах, счастье.

– Детородный?

– Да… Мухи его залягай, он мне еще и отвечает?

– Кто?

– Да Пекарь.

– Пекарь?

– Да, его зовут Пекарь. Ох, и распалила же я его!

– У тебя много друзей, – говорит она и принимается копошиться у машинки и раковины.

– Ага, их у меня уже больше семисот.

– Как? Семьсот?

– Ну да. В «Фейсбуке».

– Так ты и в «Фейсбуке» есть? Я и не знала. Посмотреть можно?

Она подходит ко мне, благоухая духами, а я призываю свою страничку из зачарованного царства интернета.

– Вау, какая фотка шикарная! А где это ты?

– В Байресе, на танцах.

– Байрес?

– Ну, Буэнос-Айрес.

– И что? А это твой статус? … is killing dicks? Ха-ха!

– Да, это я на английский так перевела «бью баклуши». Вчера вечером я от безделья маялась.

– Ха-ха! Ой, а тут написано, что у тебя только сто сорок три друга, а ты сказала семьсот.

– Ну, это ж я. У меня всякие страницы есть.

– Несколько страниц в «Фейсбуке»? А разве так можно?

– По-моему, в нашем мире это не запрещено.

Она радостно переспрашивает и снова выходит на кухню. Просто удивительно, как мне делается хорошо, когда рядом кто-то занят работой. Это во мне говорит аристократизм. Я по рождению – наполовину с моря, наполовину с гор, поэтому рано научилась раздвигать ноги. А моя чрезвычайно датская бабушка со стороны отца была первостатейной рабовладелицей. Хотя сама трудилась больше всех. Она была самой первой нашей «первой леди». Перед каждым банкетом она нервно ходила по залу с полудня до самого вечера с одной папиросой во рту, другой в руке, пытаясь ничего не забыть и правильно всех рассадить. Всего должно было хватать на всех, все должно было идти как положено. Иначе – гибель для страны. Если американский посол подавится рыбьей костью – плакал план Маршалла. Она знала, что переговоры сами по себе, в сущности, значат мало. «Det hele ligger på gaffelen!»[13]

Дедушка ни за что не стал бы президентом, если бы не бабушка Георгия – наверное, ему все-таки кто-то должен был это сказать. Она была настоящая аристократка: она создавала приятную атмосферу для всех, и для знатных, и для незнатных, она обладала тем, что датчане зовут