Папа: «Теперь ты поняла, чтó я говорю?»

Мама промолчала, повернулась к раковине, неуклюже открыла кран и надолго застыла, уставившись на струю.

Папа: «Не трать попусту воду. Говорят, летом ее уже может на всех не хватить».

Она потянулась за ковшом, наполнила его наполовину, затем закрыла кран и поставила ковш на конфорку, забыв включить газ. Затем она повернулась к папе, который все еще стоял в проходе в белой рубашке с засученными рукавами, опираясь локтем о дверной косяк и той же самой рукой убирая волосы со лба.

Мама: «Значит, они… Исландия вся захвачена?»

Папа: «Да».

Мама: «И острова?»

Папа: «В Брейдафьорде? Скорее всего, тоже».

Мама: «Но… их же так много…»

Я представила себе: две тысячи солдат завоевывают две тысячи островов. И потом стоят там на часах: по одному на каждом островочке, навытяжку, с ружьем на плече. А вокруг в воде тюлени, словно неведомое жирное морское войско.

Вот такой была первая мысль мамы – мысль, которой иногда давали волю жители Брейдафьорда. Мир, в котором мы жили там, был особенным и не всегда считался частью Исландии. Как выразился один брейдафьордский бонд, на островах жить хорошо, но плохо, что вокруг них горы – датские. А когда в 1944 году Исландия наконец стала независимой, бабушка будто бы сказала: «Ну вот, теперь мы, наверно, с ними, болезными, торговлю наладим». Она всю свою долгую жизнь была датской подданной, жила под датским флагом, но никогда не склонялась перед этим фактом, никогда не подгоняла свою душу под датскую одежку. Разве не свободен тот, кто считает себя свободным? Мне кажется, что именно такая участь уготована нам – исландцам в грядущие века, притом что уже сейчас зарубежные фонды стремятся заграбастать нашу страну себе. Нам придется вообразить, что мы – ровня другим народам. Как мы и делали веками. Едва ли такой народ так много живет внутри собственной головы, как исландцы. Бабушка как-то рассказывала мне про Гвюдрун с Попова берега, которая стала жертвой Разбойного набега[78], а после сказала: «Это меня только внизу обесчестили, а в голове я еще невинная». Эти слова да вышить бы золотом на нашем флаге!

Мама: «И что это значит? Что нас захватила Англия?»

Папа: «Это просто значит, что Исландия, которая под Данией, которая теперь под Германией, занята англичанами».

Мама: «А побольше государств над нами поставить не надо?»

Папа склонил голову и стал смотреть на собственный узконосый ботинок, легонько пинающий дверной косяк. Это я вижу сейчас – а в свое время я отвернулась от него, сидя за кухонным столом напротив раскрытого окна и корпя над рисунком.

Папа: «Мы просто разменная монета в мировом кармане, засаленная тысячей рук. Вчера датская, сегодня немецкая, завтра английская. У нас ничего нет, мы – никто и ничего не можем поделать. Für immer und ewig kaputt[79]».

Мама (задумчиво): «Но у нас всегда есть весна. Она-то всегда исландская».

Так иногда говорили в Исландии до войны, и неясно: то ли люди нахватались таких фраз из книг Лакснесса, то ли он ухватил фразу из живой речи и поместил в книгу. Она засмеялась странным смехом, произнеся эту реплику, одновременно печальную и правдивую.

Островитянке в ту пору было 36 лет, на ее лице жизнь оставила трещинки, а вокруг талии у нее появились годовые кольца. Она вознеслась на 133 ступеньки вверх: от маслобойки в островном исландском сарае – на ганзейский петушиный насест с видом на воюющий континент.

В этот день – десятый день мая 1940 года – немецкая армия стояла на востоке – возле русских границ, на севере – у полярного круга, буквально вчера начала вторжение в Нидерланды, а месяц спустя должна была проехать под Триумфальной аркой в Париже. На юге вот-вот должен был появиться Муссолини. Четырехлапая свастика простиралась все шире, и вскоре усы Хьяльти обещали накрыть всю Европу.