Я высунулась на улицу, несмотря на строжайший запрет высовывать туда свой нос. Закупила все, что продавалось в соседних магазинах (а продавалось, надо отдать магазинам должное, немного) и быстренько вернулась обратно. Мне было не по себе. Позвонить Женьке было некуда – мобильные все еще ждали своего часа, а в подвал телефон еще не установили. То есть теоретически он был, но спаренный с соседним детским центром, расположенным в том же подвале, но с гораздо более солидным сроком существования. Если в центре никого не было, то и в Женькину комнату дозвониться было невозможно, так как по каким-то загадочным причинам звонок проходил только к детям, и Женька его просто-напросто не слышал. Заведующая детским центром брала трубку, и если звали моего мужа, она со всех сил дубасила ему в стенку и орала для надежности: «Женяяяя! Возьми трубку!»

В тот день в детском центре, видимо в связи с путчем, не работали. А может быть ГКЧПисты отключили им связь. Не знаю. Но я сидела и волновалась, хотя мне это категорически воспрещалось в моем положении. До родов оставалось буквально несколько дней, а тут на тебе.

Чтобы усугубить положение, по телевизору гнали классику. Я ела все, что подворачивалось под руку, и очень жалела, что нельзя выпить. Периодически мы перезванивались с родителями и обсуждали последние новости. Почему-то, несмотря на все неудобства перестройки, никому не хотелось обратно в коммунизм. Я печально смотрела на сваленные в одной из комнат мешки с китайско-польским товаром, вспоминала Пекин и думала о том, что же мы будем со всем этим теперь делать.

Примерно к девяти часам вернулся Женька. Ему тоже было как-то невесело. Он выгреб на работе все деньги из сейфа, а своим торговцам велел пока сидеть дома. Я накрыла на единственный бывший в нашем распоряжении стол, который стоял в большой комнате, ужин, мы включили доставшийся нам в наследство черно-белый телевизор и уставились в экран. С него нам в программе «Время» стали вещать несколько товарищей с унылыми, постными физиономиями. Стало совсем безрадостно. Малопьющий Женька попросил водки. Я тоже поставила себе рюмку и плеснула в нее сок. Мы чокнулись за здоровье Горбачева и грозно посмотрели в сторону телевизора. Он продолжал нести полную околесицу про возвращение социализма, коммунизма и всеобщей справедливости. Оказалось мы успели как следует подзабыть, как все это когда-то было.

Я предложила открыть заначенную банку красной икры. Женька был «за». Часам к двенадцати мы съели все, что могли, Женя выпил под всю эту праздничную закуску бутылку водки, я допила сок. Страшно захотелось спать – все-таки папа нас рановато разбудил в тот день своим утренним звонком. Разобрав диван, мы тут же уснули, перестав мучиться за судьбу страны.

На баррикады вследствие моего интересного положения решено было не идти. То есть по этому поводу даже не велись дебаты. При всем моем активном образе жизни и передовом мышлении я не особенно туда и рвалась – видимо сработал материнский инстинкт. Единственное, чего нам серьезно хотелось на данный момент было не сохранение демократии и гласности, а завершение всей этой катавасии. По Москве ездили танки, и мы боялись, что если что, то не сможем доехать до роддома.

Впрочем ситуация довольно быстро нормализовалась. Уже на третий день путча стало ясно, что он проваливается потихонечку. Штурмом взять Белый дом не удалось. Народные герои взгромождались на танки и толкали речи. Царила всеобщая эйфория. Я сидела не у дел. Явно пропускала самое интересное.