– Да ну тебя, – засмущалась буфетчица. – Вы его не слушайте! Бывают же!..

– Собственно, там ведь другое продолжение, – ободренно вспомнил Он, пытаясь ухватить ломкую, ускользающую грань разговора. – И, вообще, речь идет об улитке. Так что вы ошибаетесь.

– Да? – наигранно удивился Перец.

«… метелкой, метелкой, вынести к солнышку, чтобы пованивало меньше, и приготовить с грибочками на масле провансаль, на закуску из третьего подвала, из пятой бочки, а дворне пива и вчерашние пироги с дранкой…»

– Было другое, но его отменили, – бесцветно, манерами клерка третьей руки пояснил он. – Только вот не припомню номера. Впрочем, секретарша… – он вдруг залился краской, – должна знать… во всем должна быть точность. Вот наш общий знакомый, покойный…

– Бросьте вы, господин Перец, – не отрываясь от буфета, произнес Вольдемар и налил новую порцию кефира. – Я б этих баб вывозил на остров и по воскресеньям, не реже двух раз в неделю, на катере с ветерком… а-а-а… остальные дела-а-а… – и, споткнувшись о каменеющее лицо Перца, сразу поменял тон и то ли спросил, то ли приказал: – Будешь экспертом!? – и хлопнул по плечу. – Будешь!

– Буду, – вдруг произнес Он словно сам за себя, словно кто-то за него расписался за чужую жизнь.

– Сейчас доставят одного человечка. И ты нам все расскажешь-объяснишь, – подмигнул Вольдемар не сколько ему, сколько Директору.

– Верите или нет, не могу уволить мерзавца, – доверительно наклоняясь и понижая голос до шепота (словно беря под опеку), пояснил Перец. – Язык что ли укоротить или кастрировать. – А то нам не все ясно.

«… развесить, чтобы сразу всех скопом, лучше, конечно, чтоб меньше возни, – без регистрации, без суда и следствия…»

– Кастрировать уже было, – припомнил Он и впервые позволил себе улыбнуться, ободренный дружескими манерами Директора. Губы были деревянными, словно у куклы, словно с чужого лица.

– Так это ж когда… – кисло напомнил Вольдемар, – это еще…

– Придется повторить, – пообещал Перец, гоняя с щеки на щеку желваки. – А то, знаете ли, отрастает…

«… и подтереться этим самым обоснованием по этой самой третьей статье четвертого уложения бог весть какого года, с печатями и сургучами…»

– А кто ж машину водить будет? – вежливо поинтересовался Вольдемар, красуясь в своей наглости.

Перец сплюнул на асфальт и посмотрел, как слюна испаряется и тает в трещинах.

– Уйду в отставку! – пожаловался он. – Вот полное Вырождение проведу и уйду. Знаете ли, музыка, цветы, сострадательные речи, слезы…

– Какое Вырождение? – спросил Он самым безразличным голосом, чтобы только себя не выдать.

«… а всех подзадержавшихся выставить в плоскость апробированного члена, третий знак степени, чтоб… чтоб… за самовольство и ехидничание, чтобы можно было снисходительно пожурить: «Ах, ты дурачок…» и погладить по соломенной головке.

– То самое, которое ждали…

– … две тысячи лет… – с пониманием вставила Натали, – то, что в Ехоне предсказано…

– Иерихоне, – поправил Перец-Директор и вопросительно приподнял правую бровь.

Чего он ждал от него? Раскрытия тайны? Признания? Жалкие торсионные поля.

Вольдемар нагловато и почему-то многозначительно качнул головой и налил себе в стакан.

Тени прятались от горячего солнца.

– Мы теперь не шоферим, – выставляя живот, пояснил он после минутного молчания, – мы теперь в охране, – и опрокинул стакан, так что в глубине рта мелькнули полукружия белых зубов с острыми ровными краями, а потом слегка распахнул полы пиджака и похлопал ладонью по боку, где у него на желтых скрипучих ремнях висел блестящий пистолет. И если бы не эти резкие, осторожные тени за его спиной, можно было вообще ни о чем не беспокоиться.