– Автор знаменитой формулы 414, – вдруг объяснял Падамелон. – Ось Вульфа!

Все неудачники находят оправдания собственным слабостям…

– Иди ты… – отвечал Он, – это ж было черти когда…

– А… вот именно, – важно соглашался Падамелон. – Но вот дожил и горжусь…

– Чем же? – спрашивал Он.

– Вот этим. – И стучал костяшками пальцев по лбу. – Кончилась наша песенка. Скрутится планетка, – и показывал кому-то кукиш, – вот так…

– Кто тебе сказал? – удивлялся Он.

– И так ясно, – отвечал Падамелон. – Чего рассуждать, перегруппируется и скрутится. Для нас времени совсем мало осталось.

– Куда ему деваться! – не верил Он.

Теперь они стояли снаружи, и морозистый воздух сгонял хмель.

Перила перед входом оказались смятыми, словно кто-то, не дождавшись, с досады ухнул ломиком, и железо закрутилось латинской буквой U.

Мне же идти надо, пьяно подумал Он, какого черта…

Вглубь просеки убегала свежевытоптанная тропинка, по которой ходят след в след, но все равно было ясно, – пробежала целая толпа, и оттуда в освещенный круг вопреки логике, привычной реальности, вдруг вплыл черный вопросительный знак и бесшумно растаял в воздухе – словно стек по невидимой поверхности.

– Не смотри… не смотри… – посоветовал Падамелон, перекрестился и запел козлиным голосом: «Отныне и присно-о… и вовеки веков-в…», подмигнул совершенно ясным глазом, и они побежали.

Африканец бодро подпрыгивал сбоку. Падамелон по-козлиному пел псалмы и вскидывал ноги, как засидевшийся заяц. Поверх шарахалась луна и голые кроны деревьев. В глубине, за сугробами, дергались призрачные тени. Ветки акаций цеплялись за одежду. Колко и больно хватался мороз, и они с Африканцем едва успевал за юрким Падамелоном. Потом внезапно все втроем вывалились на опушку и остановились. Светало. Дальше, за кромкой леса, начинался город. Порывы ветра доносили запахи стылого камня и давнишней гари.

Не любил Он эти города, хотя, говорят, кто-то и приспособился к жизни в них – вырастил в себе страх, поклонялся и верил ему – с лицами напереворот, с языками до плеч, с головами набекрень. Глупые, сытые, животные по сути, по природе.

Где-то за горизонтом вспучилось розовое марево и загрохотало.

Падамелон, кряхтя, сделал глоток и сунул в руки, что означало одно – «Пей!»: «Теперь нас никто не охраняет». Где-то в складках разодранного бушлата булькал предусмотрительный запас.

– Ни к чему не прикасайся, ни к плохому, ни к хорошему, ни в душе, ни в мыслях, а главное – не думай! – твердил он, а то куда-нибудь врубишься, и тогда все – хана! Напейся и забудь! И никаких книжек, выкинь из головы! Только смотри и запоминай! Собачки – самые безвредные…

Африканец глядел с признательностью и обожанием.

Падамелон просто раздувался от важности:

– Как только притащим «Апельсин» для нашего «Мандарин…» с-с-с… – Прикладывал палец ко рту. – Так, считай, они у нас в кармане…

В голове смутно крутилась мысль: «А что если…» Он отгонял ее и слушал разглагольствования Падамелона.

– «Мандарин» работает, как воронка, стоит раз запустить… Все они тут же… Даже… без разговоров… А «Апельсин» нужен как стартер… – И тут начинал нести такую чушь, такую околесицу, что слушать не хотелось.

Кто-то словно нашептывал:

«Не верь… не верь… Ложь… ложь…»

В шерсти, с копытами, умеющими проходить сквозь и во вне… Неуловимое, невещественное, но живое, близкое, рассыпанное, разлитое во всем и во вся, родное, милое, забытое… безобидное, как котенок, и настырное, как… как… былые привычки…

Марево вдалеке уже гасло. Снова скатывалось в чернильную пустоту. Вот где разгадка, мелькнуло у него. Стоит ли? подумал Он. И ему захотелось плюнуть на все, развернуться и уйти.