Сергей Петрович оброс приятелями, откуда-то нарисовались школьные и институтские друзья, которые с удовольствием разделяли его трапезы. Греков потихоньку начал пробовать пиво, вино, коньяк, текилу и обнаружил, что мир не так суров, как казался раньше, а собеседники, даже самые недалекие, сквозь алкогольную завесу выглядят вполне себе содержательными. И главное – находясь подшофе, он стал смеяться. Тупые высказывания, пустые фразы, примитивные шутки находили отзыв в душе и поднимали тонус.

Когда он передавал их Мире, та мрачнела и трогала его лоб тыльной стороной ладони.

– Ты глупеешь на глазах, – говорила она, – я тебя не узнаю. Какое-то старческое слабоумие.

– Да брось, Мира, – отвечал Греков с нарочитой веселостью. – Просто наконец я почувствовал вкус к жизни!

– Ты становишься одним из многих, – мрачнела подруга и раскладывала колоду. – Раньше ты всегда выходил рыцарем мечей – в твоем контексте это означало «гениальный писатель». Сейчас же карты не показывают тебя вообще.

– Что это значит?

– Тебя нет, понимаешь? Ты исчез. Вселенная тебя не видит. Может, ты все-таки попробуешь писать?

– Пробую каждый день. Не пишеццо.

– Прекращай бухать. Мне страшно. – Мира была предельно серьезна.

– Ты не представляешь, как страшно мне. Я пью, только чтобы отвлечься от этого страха. Жу меня больше не уважает. Я умру в забвении?

– В детстве я видела во сне твои похороны. Там было много народа…

– А кто оплачивал похороны? – оживился Греков. – Издательство?

– Во сне мне не представили квитанции, – съязвила Мира.

– Жаль, не хочу, чтобы опять все легло на твои плечи, – попытался пошутить Сергей Петрович, осознавая острую необходимость залить отчаянье в первой попавшейся компании.

Азраил сам не понял, как привязался к этому ребенку. Он нередко обходил свои владения и умиротворенно наблюдал за возней людей в исполинских шатрах. Шатры были разбросаны по всему саду, утопали в зелени и цветах, отражались в бездонных озерах с хрустальной водой и куполами упирались в плотный белесый туман. Их полотнища колыхались на ветру всякий раз, когда Ангел проходил мимо, люди закрывали головы руками и боялись поднять глаза.

Особенно пугливы были убийцы, насильники и живодеры. Они обитали поодаль, в прозрачной палатке. Ее стены не просто не имели оттенка, они концентрировали солнечный свет и выжигали глаза злодеев даже сквозь опущенные веки и поднесенные к лицам ладони. В отличие от основной части сада, туман здесь был рассеянным и диск солнца касался верхней точки купола. В месте соприкосновения непрерывно полыхало пламя, обдавая жаром всех невольно заточенных.

Проходя мимо, Азраил распахивал полы шатра, и грешники падали ниц. Ни адское пламя, ни слепящий свет не шли ни в какое сравнение с чудовищным обликом Ангела Смерти. Крылья его, изнутри покрытые выпученными глазами и разверстыми кровавыми ртами, смердели, руки были когтисты, ноги чешуйчаты и склизки. Миллионы языков вырывались из шипящих пастей, обвивали шеи невольников, душили, ломали шеи, сворачивали головы.

С грешников начинался его обход. Насладившись страданиями, Азраил шел дальше, мимо невинно убиенных, мимо павших на войне, мимо погибших от любви, мимо предателей, мимо клеветников, мимо праведников, мимо героев.

Шатров было несколько десятков, и обитатели каждого видели Ангела по-своему. Одни тряслись от кромешного страха, другие задыхались от восторга, пытаясь прикоснуться к прекраснейшему из чудес. При том, что сам Азраил не менял облика, оставаясь первозданным уже которое тысячелетие. В самой комфортной части сада, где капельки тумана загораживали палящее солнце, где листва была сочнее, а цветы ароматнее, находился последний шатер. Азраил про себя называл его «малышечной». Сюда он помещал младенцев и детей двух-трех лет от роду. Долгожданных и нежеланных, любимых и брошенных, погибших от болезней, катастроф или убитых родителями. Короче, всех.