И снова руки больного задвигались, пальцы зашевелились, заскребли по тюфяку. На этот раз гость не раздумывал, он торопливо вложил в трясущиеся руки карандаш и бумагу.

И снова руки ожили, заходили ходуном, и снова карандаш стремительно заскользил по бумаге. Но когда больной затих, расслабился, а его гость взял листок – ему не понадобилось зеркальце, чтобы прочитать написанное.

На этот раз на листке не было написано ни слова – на нем был рисунок. Неожиданно точно и тщательно нарисованное женское лицо. Лицо молодой женщины.

– У нее? – проговорил гость, холодея.

Больной снова задрожал и залаял, но на этот раз в его хриплом лае было согласие, он подтверждал догадку ученика.

Но ученик не обрадовался тому, что верно понял подсказку. Наоборот, на его лице отразилось отчаяние.

– Она… она уже была у меня в руках! – выдохнул он. – Она была в моих руках… но теперь уже поздно! Поздно!

Тело больного снова затряслось, из его горла вырвался хриплый, злобный, ожесточенный лай.

– Мастер! Мастер! – мальчишка-подмастерье окликнул хозяина, переминаясь на пороге мастерской.

Мастер Луиджи неохотно оторвался от работы, повернулся, недовольно проворчал:

– Чего тебе? Ты разве не видишь, что я занят?

– Мастер. – Мальчишка выглядел смущенным и даже, пожалуй, испуганным. – Мастер, там пришел какой-то человек… какой-то очень странный человек… он хочет видеть вас…

– А я никого не хочу видеть! – рявкнул мастер Луиджи. – Я хочу, чтобы мне не мешали работать! Разве это не понятно? Ты должен прогонять всяких посторонних… если, конечно, это не заказчик или не покупатель. Ты это понял? Тот человек – он похож на заказчика или покупателя?

– Нет, не похож… – признался мальчишка, ковыряя пальцем в носу.

– Тогда ты должен его прогнать и не беспокоить меня по пустякам!

– Так-то оно так, мастер, да только он не уходит… он непременно хочет с вами поговорить…

– Ох, намучаюсь я с тобой! – Мастер Луиджи был от природы человек добрый, и подмастерья этим беззастенчиво пользовались. Вот и сейчас, вместо того чтобы вздуть мальчишку или хотя бы изругать его последними словами, он вздохнул, отложил инструменты и направился к дверям мастерской, чтобы самолично разобраться – кто там пришел и чего он хочет.

Двигало им отчасти любопытство, отчасти же сомнения в способностях подмастерья – вдруг он не смог признать в незнакомце богатого заказчика.

Впрочем, увидев этого незнакомца, мастер Луиджи сразу же уверился, что мальчишка прав: тот ничуть не был похож на заказчика. По виду его запыленного плаща сразу было понятно, что пришел он издалека. Казалось, на этом плаще осталась пыль дальних стран и незнакомых городов. Мастер Луиджи вздохнул с сожалением: сам он всю свою жизнь провел в пределах Светлейшей Венецианской республики, а большую ее часть – в стекольной мастерской на острове Мурано, унаследованной от доброй памяти отца. Обычно он об этом ничуть не жалел и только иногда, провожая уплывающие в дальние страны корабли, представлял себе эти дальние страны, полные чудес и диковин.

Незнакомец был так плотно закутан в свой плащ, что мастер Луиджи смог разглядеть только его глаза – странные, отсвечивающие тусклым блеском, как старое, покрытое патиной зеркало.

– Что вам угодно, милостивый государь? – осведомился мастер, вытирая руки и оглядывая гостя.

– Я хотел бы поработать в вашей мастерской, хозяин! – проговорил тот хриплым, неприятным голосом, в котором слышался незнакомый акцент.

Мастеру Луиджи приходилось иметь дело с самыми разными иностранцами – и с болтливыми, легкомысленными французами, и с грубыми, неотесанными баварцами, и с рослыми, простоватыми саксонцами, и с надменными испанцами, и с работящими, вспыльчивыми хорватами, но речь этого незнакомца не была похожа на чью-то, слышанную им до сего дня.