Ни писем, ни звонков от генерала не было. Я жила как в вакууме – куда ни кинь взгляд, кругом тишина. Следила за всеми газетами, где только можно было найти хоть что-то про Венгрию, слушала радио и Глашу, которая уже догадывалась, где могут находится наши мужчины и даже плакала. Когда я, наконец, созналась, что сама мучаюсь и понимаю, где они могут быть, она прижалась ко мне, и теперь мы уже вдвоем чувствовали горе друг друга и это нас объединяло. Чаще теперь Я успокаивала бедную женщину:

- Сергей Витальевич ведь не солдат, он ученый. Зачем ему на передовую? Значит в тылу, а с ним и Иваныч. Так что будем ждать и молиться.

Она кивала согласием и сказала, что уже ходила в церковь и ставила свечки. Я тоже молилась перед сном и просила Николу-Угодника защитить моего любимого "от пули и снаряда, от огня и воды". Крестик, который мне тайком принесла Глаша, положила под подушку и доставала его каждый раз, когда обращалась к Богу и Богоматери "сохранить раба Божьева Сергия от неминуемой смерти и возвратить его ко мне целым и невредимым".

И мои слова были услышаны. Его мне вернули, но кАк!

Ноябрьские праздники, мы провели в работе, то есть вначале готовились к параду всем курсом, потом ходили на Красную площадь с транспарантами и знаменами. Кроме того выпустили стенгазету раскрашенную и праздничную. Все-таки Седьмое ноября был для советских людей одним из самых торжественных и знаковых дней. Именно в такой день, ровно тридцать девять лет назад случился революционный переворот и к власти пришли большевики.

В то время им никто не мог противодействовать, никто не ввел войска и не стрелял в безоружный народ, как в Венгрии, никто не давил танками баррикады и не разрушал боевыми снарядами жилые дома. Уж позже, когда была развязана Гражданская война, было очень много крови. Так что сегодня, как говорится, это праздник «со слезами на глазах».

Только после одиннадцатого ноября, были закончены действия в Венгрии и объявлено, что «прокапиталистический мятеж» подавлен и социалистическая власть восстановлена.

С одной стороны мы с Глашей были рады, а с другой так и жили в тяжелом молчании:

- Как они? Живы ли? Скоро ли вернутся?

Ничего не знали, до того момента, пока в двери не позвонили и на пороге мы не увидели вестового с конвертом в руках. Глаша онемела от неожиданности, а потом взяла это письмо. Оно было на мое имя. Дрожащими руками я надорвала его:

- Дорогие наши девушки! – Прочла вслух и Глаша рухнула на табурет, так как отказали ноги, как она потом говорила. – Мы живы, чего и вам желаем!

Это была чужая рука, не генерала. Я поняла, что, видимо, писал кто-то под его диктовку, потому что сам почерк был детский или женский. Тут я вскрикнула и сказала Глаше помертвевшим голосом:

- Он ранен! Пишет не он!

Она перехватила письмо из моих поникших рук и продолжила громко читать:

- «Нас с Иванычем слегка задело, и мы сейчас отлеживаемся в больнице. Не стоит беспокоиться, у нас все нормально, просто врачи советуют подождать, а скорее просто отдохнуть. Здесь почти санаторий и нам все нравится. Обслуживание на высоте и хорошо кормят. Вы нас не узнаете, когда встретимся».

- Точно, не узнаем! – вздохнула я тяжело.

Она читала, а по лицу её катились слезы, которые она утирала тыльной стороной ладони и всхлипывала. Из этого пространного письма, мы узнали, что они попали под осыпавшийся от взрыва снаряда дом и получили легкие раны. Какие именно, не писали, но тон самого письма и чужая рука, указывала, что раны приличные и состояние их оставляет желать лучшего. Обратного адреса не было, и писать некуда. Приписка в конце свидетельствовала о том, что скоро они будут дома и тогда все объяснят. Я перечитывала его несколько раз и даже пришлось утешать бедную Глашу, так как та болела сердцем не только за своего Иваныча, но и за генерала.