Чужое и есть – Мити Шамрая.

Митьке он пацаненком в рот заглядывал, поскольку тот был старше, а младшие всегда за старшими тянутся. Восхищался им. Бегал хвостиком. И за Митей, и за дядей. Завидовал. Мечтал о том, вот бы и у него был отец, как Стах, чтоб его так же любили. И на долгие годы уверовал в то, что та крамольная мысль и убила Стахового наследника. Подменив вообще все на свете и навязав каждому из них чужие роли. Его так и не полюбили, так и не разглядели, а он – сильнее всего на свете хотел быть хоть немного… утешением. О том, чтобы стать отрадой – даже не смел надеяться.

Митька… Митька был талантливый. Говорил на трех иностранных языках, учился в лучшем вузе страны, на фортепиано играл шикарно, а главное – любил это дело. И мог иметь блестящее будущее. Если бы не та роковая трагедия, в один момент отнявшая у каждого из них кусочек привычного мира и собственной души.

Всех коснулось. Даже матери, чьи глаза в день гибели дядиной семьи от безысходной черноты горя в миг загорелись зловонным огоньком алчности: Назарчик, это ж мы теперь единственные родичи Сташека, получается, понимаешь? Это ж все теперь кому, если не тебе?

Как ему противно было тогда. Как мерзко.

Не его роль. Не его жизнь!

Будь он кем-то вроде Мити – был бы в доме, с Головановым, Остапом Наугольным, Пономарем… с Миланой. Получается, и с ней тоже, потому что весь этот балаган – чтобы столичной девочке не было скучно, чтобы было с кем погулять. Стах предусмотрителен, предупредителен и радушен. Уж Назар-то знал. Видел и далеко не первый раз. А его удел – мотопомпу в канаве на клондайке заменить, Никорякам морду начистить. Новый пятак посмотреть – в камнях он разбирался, схватывал быстро. На охоту сопроводить, но теперь все реже. Стах после ноябрьской соколиной охоты предпочитал один на один с Бажаном – классической ружейной развлекаться.

Как там Петро сказал? А сам-то ты знаешь, чье жрешь?

Он ведь был уверен всегда – свое. Свое, потому что он правая рука, потому что на кого еще надеяться, потому что ему доверяют. А выходит, что в дом на вечеринку его не позвали, хотя он про каждого идиота в этой компании всю подноготную знает. Аристократия, бл*дь, рудославская. Один он – байстрюк. Да еще и уголовник малолетний.

Слюни на девочку пустил? Утрись. Не про тебя девочка.

Назар мрачно хохотнул, вышел из гаража, запер его и напрямик по газону через подворье поплелся в свой с матерью дом. Как хорошо, что ее не было. Дерьмово, что из-за здоровья, но хорошо, что здесь, сейчас – ее нет. Не преминула бы влезть снова в мозги с вечным нытьем: ну и что, что не звали? Не прогонят же!

Она всю жизнь прожила из принципа «не прогонят же». И ничего своего не имела, кроме сына, которого нагуляла от женатого мужика, испортившего ей будущее. Назару всегда было жаль ее. Из-за себя. Потому что не появись он, черт его знает, как бы сложилось. Быть может, она была бы добрее и бескорыстнее? И никто никогда не слышал бы ее причитаний: соблазнил, обещал, обманул, бросил.

Ляна была молоденькой студенткой Левандовского университета, по классике жанра влюбившейся в препода. Препод – тоже по классике, но совсем другого жанра, ее обрюхатил, но ушел в несознанку и ответственности на себя не принял – у самого было семейство с двумя дочками и любимой супругой. Сама, дескать, виновата.

Потом был академ. Декрет. Перевод в другой вуз. Попытки что-то из себя изображать. До тех пор, пока Ляна не бросила учебу окончательно. Сначала на нее махнул рукой отец, после Стах – позволил жить как живется, раз на большее сестра оказалась не способна. Все равно он в Рудославе почти не бывал, все больше они с Ириной в Кловске обретались. А Ляна изображала из себя эдакую помещицу в отцовской вотчине, из которой и получила-то – часть прибыли от унаследованных акций и этот дом, утопающий в розах.