Он видел ее накануне вечером, да и этим утром.

Вчера из дому выходил, топал в гараж, а она… на балконе. И в полотенце. Нет, там и видно ничего не было. Джинсы и махровая пушистая ткань, которой она обернулась, как одеялом, но Кречет оторваться не мог. Одна мысль, что мокрая майка, под которой никакого белья не угадывалось, снята, и это полотенце – даже не одежда, прошибла током по позвоночнику и ниже пояса.

Она задрала голову и смотрела в небо, и мелкие дождинки ложились на ее кожу, на волосы, впитывались махрой. Наз забыл, как дышать, боялся пошевелиться, спугнуть боялся. И дальше идти не мог, как магнитом прилепило. Интересно же? Так и стоял в тени высокого грецкого ореха под серым, едва начавшим светлеть, но все еще без ясных синих прогалин небом, пялился. Аромат роз облепливал их обоих, из него не было никакого спасения. И будто околдовал, лишил воли. Не пускал с этого места. Панночка и не видела ничего. Улыбалась чему-то своему, о чем он понятия не имел и даже не знал, хочет ли знать. А потом с той же улыбкой ушла в комнату, скрипнув балконной дверью.

И он тоже заставил себя уйти. Дел еще невпроворот, а тут эта…

Наутро ноги уже сами понесли его под балкон Миланы. Ранняя рань, еще даже прохладно. Спят все, в доме только-только начинает негромко копошиться обслуга, он же успел сгонять на клондайк, расставить патруль. Ему хорошо, мать уехала в областной центр на обследование, будет только к следующей неделе, вот никто и не донимал вопросами или просьбами. У него есть Тюдор, который ждет тренировки. Они никогда не начинали охотиться раньше середины июля, но с кречетом нужно было заниматься каждый день. Почему под панночкиным балконом?

Нет, ну а где? Они всегда на этой лужайке. И ничего в том нового нет.

И все равно, что дверь балконная приоткрыта – как вчерашнее полотенце, закрывающее тело, но не дающее покоя.

И не суть важно, как зашлось сердце, когда Милана вышла не иначе как на его голос. Сонная, растрепанная, в невесомой светлой короткой ночной сорочке на тонких бретельках и с разрезом на ноге, открывавшей бедро почти до самой линии бикини. Хоть в рекламу женского белья ее. Или там, в «Playboy».

Тюдор, взметаясь вверх, пролетел совсем близко от нее, но ее это не испугало и, вроде, даже не удивило. Она только улыбнулась то ли ему, то ли утру. И наблюдала за полетом, совсем не видя его, стоявшего теперь куда как ближе к балкону, чем накануне. Назар не выдержал. Достал приготовленное вабило – чучело голубя с привязанным к нему куском мяса, туда, где должна быть голова. Махнул им в воздухе несколько раз, выставив вперед руку в перчатке. И Тюдор ломанулся вниз за своей добычей. Следом за ним и Милана опустила голову, наконец наткнувшись на него взглядом.

Ох и глазищи. С ума сойти можно. Она что-то спрашивала, он односложно отвечал, вдруг осознав, что сегодня с кречетом не тренироваться, а красоваться пришел. А когда она снова ушла, остался на лужайке под окном с чувством, что выглядит идиотом, который и разговаривать толком не умеет.

«Ромео рудославский», - мрачно подумал он, и настроение его покатилось вниз. А потом еще и Никоряки добавили со своей хитрожопостью.

Но глядя вслед им с дядькой, умчавшимся верхом ниже по грунтовке, в сторону леса, Назар снова чувствовал то же самое. Как разряды тока по позвоночнику прошибают от ее вида. И понятия не имел, что это такое и что с этим делать.

Следующий день он продолжал наблюдать, всерьез не приближаясь, но и не выпуская Милану из виду, словно бы проверяя собственные реакции. В дядькином кабинете – запах ее духов. И потом на лестнице, когда он поднимался следом за Стахом за какими-то бумагами в его комнате, с которыми нужно было сгонять в область и заодно мать там проведать.