Эйзенхауэр так гнал водителя сюда, на квартиру гения, а вот мы стоим в темном коридоре и никому не нужны. Слепой агент с раздражением надавил на дверной звонок, но так и не дождавшись ответа с той стороны, оглушительно постучал о дверь тростью.

Тишина и вдруг...

— Кто там?! — взревел кто-то в квартире.

— Ой-ой, — сказала я. — Кажется, вы нарушили одно из его правил. Плохой агент! Очень плохой.

Я явно сошла с ума, если разговариваю в таком тоне с Эйзенхауэром, который отдаст меня под суд и глазом не моргнет, но сказанного не воротишь. Как и выпитого шампанского.

— Боже, ну вы и надрались, — вздохнул Эйзенхауэр и сказал громче: — Впусти нас, Томас!

Дверь распахнулась, но на пороге стоял вовсе не седой слуга.

Сам гений. В одних льняных штанах. Из-под штанин выглядывали крепкие голые ступни. Мой взгляд скользнул выше — по узкой талии к голому торсу, от широких плеч к волевому квадратному подбородку.

Почему Маккамон не может быть просто чертовски красивым мужчиной, без всей этой гениальной мишуры? Ну, цены бы ему не было!

 Его синие глаза метали молнии.

— Какого черта, Эйзенхауэр?! Ты отвлек меня!

— Прости, — спокойно отозвался агент. — А где Томас?

— У него выходной. Зачем ты?…

Маккамон умолк на полуслове, потому что в этот момент Эйзенхауэр втолкнул меня в квартиру. В тот же самый коридор, где стояли десять пустых стульев вдоль стен.

— Какого черта это значит? — спросил гений. — Зачем она здесь?

— Теперь я ваша подстилка, мистер Маккамон. Да здравствует искусство!

Маккамон наградил меня тяжелым взглядом. Эйзенхауэр протянул художнику контракт с моей подписью. Маккамон не шевельнулся.

— Я спрашиваю, какого черта это значит? — повторил он, глядя на Эйзенхауэра. — Ты должен был отдать ей картину, а не приводить ее сюда.

— Так может, я пойду? — встряла я. — А вы как-нибудь сами договоритесь со своим агентом?

Не сдвигаясь с места, Эйзенхауэр ткнул кончиком трости распахнутую позади нас и та закрылась. Маккамон побагровел.

— Она подписала контракт, Роберт, — спокойно произнес Эйзенхауэр. — И останется здесь.

— Она не готова к этой работе! — громыхнул Маккамон.

— Черт возьми, вообще-то я здесь! — взвилась я. — Как минимум, это не вежливо с вашей стороны, мистер гениальный художник.

— Видишь?! — взорвался Маккамон, словно моя реплика была лучшим подтверждением его слов.

Слепой агент качнул головой. Я не сдержалась и хихикнула.

Маккамон всплеснул руками, выдернул у Эйзенхауэра бумагу и стал рвать ее на мелкие кусочки.

— Нет больше контракта, — процедил он. — Вы мне здесь не нужны, мисс Стоун. Уходите!

Бумага осыпалась белыми конфетти к его ногам.

— Это дубликат, — сказал спокойный, как удав, Эйзенхауэр. — И мисс Стоун останется здесь. А ты будешь писать. И не ту мазню, которой полно в твоей кладовой. А настоящее искусство, потому что именно она вдохновляет тебя на это.

— Ничего не выйдет, — покачал головой Маккамон.

— Разве, Роберт? Все эти годы после той женщины ты создавал лишь пустышки. Сам знаешь. И сейчас ты ничего не теряешь. Не выйдет, тогда и распрощаемся, а мисс Стоун получит свою картину.

— И заверение о том, что у вас нет никаких ко мне претензий, — напомнила я.

Маккамон сверкнул глазами.

— Вот как ты это сделал? Пригрозил судом за клевету?

— Не стоит благодарности, — сказал Эйзенхауэр.

Развернулся и, постукивая тростью перед собой, двинулся к входной двери.

— Прощайте, мисс Стоун. Роберт, — бросил он, не оборачиваясь, и вышел из квартиры.

Мы остались одни. Свет горел только на втором этаже, а холл оставался погруженным в полумрак. Я зачаровано смотрела на полуобнаженного мужчину, а вокруг сверкал начищенный до блеска и скользкий как ледовый каток белый мраморный пол.