Вышла Ираида и сказала сторожу: «Принесите ножницы и спирт. Будем оперировать». Все заволновались. Кто-то, кто не любил Григорьева, стоял, с трудом скрывая тайную радость на лице, другие радовались, что это происходит не с ними, кому-то не терпелось посмотреть – хоть краешком глаза. Кто-то шутил, что хозяйство скормят Трезору, огромному беспородному псу, обитавшему на задах кухни. Сторож вернулся, неся ножницы, вату и медицинский спирт.

– Дезинфекция, – важно сказал он, – всё по науке.

Дверь приоткрылась. Слышно было, как Григорьев, увидев ножницы, заорал так истошно, так надрывно, что казалось: лёгкие и все внутренности вылетят из него наружу. Он рыдал и орал, умолял и просил, задыхался и захлёбывался, но они были непреклонны. Воспиталки знали, что жестокий розыгрыш надо доводить до конца. Они по-настоящему надевали перчатки и обрабатывали корень хозяйства спиртом – провинившийся должен был быть до конца уверен, что всё на самом деле и операция неминуема. И когда воспиталка брала перчатками хозяйство и медленно подносила ножницы, а наказуемый истошно орал и захлёбывался собственными мольбами, пытаясь вырвать руки из верёвок, которыми он был привязан к спинке кровати, только тогда его, обессиленного, униженного и сломленного, чудом спасала какая-то случайность, причём не прощение, не помилование, а именно случайность: кто-то из персонала картинно входил и просил всех срочно прийти к директрисе. И тогда о приговорённом просто как бы забывали, а он продолжал жить в постоянном страхе, понимая, что не оправдан, а лишь чудом спасся…

В этот раз обошлось. Багра избили и оставили связанным лежать без движения на кровати, отвязав на следующий день, а Заусенца лишь попугали и оставили без ужина. Но он не чувствовал голода. Всякий раз, как он закрывал глаза, на него наплывали Женины груди с бордовыми крупными сосками, та её неуклюжая, но такая притягательная поза, смешная, но одновременно неотразимая; он старался всё вспомнить в мельчайших подробностях: золотистые курчавые волосы под мышками и в паху, которые она бесстыдно рассматривала и чесала, её ягодицы и прорези, которые она намыливала и тёрла. Он мог часами теперь сидеть, прикрыв глаза, мечтательно по крупицам воссоздавать ту сцену, чувствуя постепенный прилив возбуждения, оставаясь наедине с этой тайной. А когда он встречал Женьку, то сначала инстинктивно отводил в стыде взгляд, но затем любопытство брало верх, и он сначала украдкой, подворовывая, слизывал краешки Женькиного образа, а потом, осмелев, смотрел на неё открыто и долго, так что она грубо, но всё же приятно для него спрашивала: «Чего не так?»

Так в его жизни появилась первая могущественная страсть, не дававшая ему уснуть, подчинявшая себе все его действия и поступки. И когда после отбоя воспиталки ходили по палате и орали всем: «Руки на одеяло!», – он замечал, что ему всё сложнее и сложнее выполнять эту команду, так как он инстинктивно, ещё не понимая, что с ними делать, прятал руки под одеяло. Самым большим его желанием было наяву зайти в душевую, когда Женька будет мыться, но не со всеми, а одна, и разглядывать её не сквозь щель, а прямо, вблизи.

Заусенец влюбился, но сам он не осознавал своей любви – он лишь бежал туда, куда его тянуло.

Антонио снял очки, достал из внутреннего кармана специальную плюшевую салфетку, поднёс очки ко рту, горячо выдохнул и стал протирать запотевшие стёкла, потом поднял их к свету – понял, что стало хуже.

– Повторяю, это не повод отчаиваться – у меня есть семьи, которые по десять раз пробуют ЭКО и не сдаются. Мы только в начале пути.