Раздевался седьмой класс. Он жадно и с ужасом смотрел, как раздеваются девчонки, скидывая с себя одежду перед помывкой. В груди что-то перехватило. Голодными глазами они смотрели на прорези между ног, на острые груди. Вдруг он увидел её. Женька раздевалась неторопливо, как делают это все красивые девочки, осознающие свою красоту, чтоб остальные любовались их телом. Заусенец почуял, как напряжение стянуло своей стальной рукой горло, он с трудом проглотил комок. Что-то приятное зажглось внизу живота, вздымалась и ходила грудь. Он задышал чаще. Женька вскинула руки и расплела пшеничные волосы, разлетевшиеся по плечам. Он смотрел на золотистый пушок внизу живота, на нежную персиковую прорезь, и медленно переводил взгляд на бордовые, налитые крепостью соски, на груди, которые хотелось взять в ладони и мять, мять… Он отольнул от душевой и взглянул на Багра. Тот нехорошо улыбался и смотрел на Заусенца сверху с видом знатока. При этом гадко закусывал губы и лыбился.

Заусенец вновь прильнул к щели. Женька стояла в неестественной, нелепой позе и намыливала себя мочалкой. Как же это было интересно, почему-то нельзя было оторваться от этой картины – Заусенец готов был стоять там вечно. Хорошо, что у них затеяли ремонт в основной душевой.

Резкий окрик «Ах, вы, засранцы, ну я вам сейчас покажу!» заставил его вздрогнуть. К ним летела воспиталка Ираида Андреевна. Багор отскочил от душевой, нырнул в заросли, но было поздно. Наперерез ему дорогу перекрыл сторож. Он сбил Багра с ног и, заломив ему руки, потащил его к Ираиде.

– Вы что, подсматривали за девочками?

– Ну ничего! Я вам покажу! Я вас так проучу, я раз и навсегда отобью у вас охоту заниматься глупостями. Устроим вам, как Григорьеву! Погодите!

Григорьев был хулиганом, и всё время стрелял иглами, выплёвывая их из трубки. К иглам он приделывал кусок пенопласта и перья. Получался самодельный дротик. Идя в столовую, он, целясь в кого-то из девчонок, промахнулся и выстрелил воспитательнице Марии Ивановне в грудь. Её возмущению не было предела. Его скрутили и утащили в одну из спален. В спальню зашли три воспиталки. Сторож стал снаружи у дверей и отгонял любопытных. Все толпились в коридоре вокруг, стараясь разузнать, что там творится. Дверь была стеклянной и до метра семидесяти покрашенной, чтоб воспитатели могли подходить, следить, все ли улеглись, и контролировать порядок в спальне. Сторож привставал на цыпочках, чтоб лучше видеть, что творится внутри, периодически оборачивался и цыкал на мешающих ему и подпрыгивающих детей.

– Чего лезете? Внутрь хотите?

– А что с ним делают?

Из спальни доносились звуки тяжёлых ударов. Вышла Ираида и попросила сторожа намочить полотенце в мужском туалете. Она снова вернулась. Григорьев истошно орал. Затем наступила зловещая тишина.

– Что там? – толпа снаружи волновалась.

Сторож смотрел и приговаривал:

– Самое интересное началось. Хозяйства лишать будут.

Об этой экзекуции ходили легенды. Говорят, что первым на неё отправили Кольку Иванова, страдающего хроническим энурезом. Он достал воспиталок в летнем лагере. Каждое утро продолжалась одна и та же сцена: Колька вставал весь мокрый, собирал бельё и тащил его через весь лагерь к хозблоку, где была договорённость сдавать грязное бельё в прачечную. Перед тихим часом он получал выстиранное бельё, но история повторялась – его снова ругали. Тогда Кольку решили проучить. Чтобы неповадно было. Решить проблему радикально. Раз и навсегда. Чтоб он не писался, ему объявили, что его лишат хозяйства. Он получил такой шок, что после этого боялся ночью засыпать, а во второй половине дня почти перестал пить. Энурез не прошёл, но «позориться», как говорили воспитатели, он стал реже, потому что долго лежал и до трёх-четырёх утра по нескольку раз бегал в ведро, стоявшее в коридоре; измотанный и опустошённый, он засыпал под утро, а потом ходил весь день как привидение, клюя носом и засыпая на ходу.