При первой возможности он возобновил прерванную беседу и стал говорить о своей страсти ко мне, не стесняясь больше. Он был тогда очень красив, глаза у него были чудесные. Он знал мой характер, я уже свыклась с ним; он начал мне нравиться, и я его не избегала. Он-таки добился моего согласия выйти за него замуж – под условием, что отец и мать не окажут никакого препятствия. Я узнала потом, что мать всё это знала, да и нельзя было ей не заметить его ухаживаний, и если б она не была с ним заодно, то, я думаю, она не допустила бы этого. Много лет спустя у меня явились эти мысли, которые тогда и не приходили мне в голову.

Получив мое согласие, дядя со всей силой отдался своей страсти, не знавшей границ; он ловил мгновенья, чтобы меня поцеловать, он умел их создавать; однако, если не считать нескольких объятий, всё было очень невинно. Между тем он был по-прежнему задумчив и рассеян; часто он стоял возле меня и не говорил ни слова; я старалась его расшевелить, но он издавал только вздохи и стоны: я ничего не понимала в его поведении. Он был влюблен по уши, замкнулся в себе, потерял сон, аппетит и, главное, свою врожденную веселость; я больше не знала, как держать себя с ним. Прежде чем покинуть Брауншвейг, он добился от меня обещания, что я его не забуду. Он не мог выносить, чтобы произносили имя принца Генриха Прусского, в котором он подозревал склонность ко мне; я никогда хорошенько не узнала, в чем было дело. Дядя уехал из Брауншвейга, мы направили свой путь в Цербст. Мать вовсе не намеревалась ехать этой зимой в Берлин.

Первого января 1744 мы были за столом, когда принесли отцу большой пакет писем; разорвав первый конверт, он передал матери несколько писем, ей адресованных. Я была рядом с ней и узнала руку обер-гофмаршала Голштинского герцога, тогда русского великого князя. Это был шведский дворянин по имени Брюммер. Мать писала ему иногда с 1739 года, и он ей отвечал. Мать распечатала письмо, и я увидела его слова: «…с принцессой, вашей старшей дочерью». Я это запомнила, отгадала остальное, и, оказалось, отгадала верно. От имени императрицы Елизаветы он приглашал мать приехать в Россию под предлогом изъявления благодарности ее величеству за все милости, которые она расточала семье, матери. Действительно, бабушка получала от нее пенсию в десять тысяч рублей; принц-епископ, брат матери, был ею назначен наследником шведского престола, и мать получила портрет императрицы, осыпанный брильянтами, когда родила мою сестру Елизавету, у которой императрица была крестной матерью.

Как только встали из-за стола, отец и мать заперлись, и поднялась большая суета в доме: звали то тех, то других, но мне не сказали ни слова. Так прошло три дня. С последней поездки в Гамбург мать стала больше ценить меня, нежели прежде. Это придало мне больше смелости по отношению к ней. Два обстоятельства этому способствовали. Во-первых, то, что граф Геннинге Адольф Гюлленборг, о котором я выше упоминала, посещая каждый день дом моей бабушки, имел случай ближе познакомиться с матерью и со мной. Он видел, что мать не обращала на меня большого внимания. Он ей сказал однажды: «Ваше высочество, вы не знаете этого ребенка; ручаюсь вам, что он имеет гораздо больше ума и достоинств, нежели вы думаете. Пожалуйста, обращайте на нее больше внимания, чем делали до сих пор, она этого вполне заслуживает». Сей граф Гюлленборг не переставал возвышать мою душу самыми прекрасными чувствами и высокими правилами, какие только можно внушать молодым людям; я жадно их ловила и извлекала из них пользу. Второе обстоятельство, оказавшее мне услугу в глазах матери, была привязанность дяди: он усиленно поручал меня ее вниманию. Она начинала видеть во мне будущую невесту; не знаю и никогда не знала, обязалась ли она ему в чем-нибудь, но я осмелюсь это предположить, ибо она отклонила отца от мысли о нашей поездке в Россию; я сама заставила их обоих на это решиться.