Птаха выдергивает из меня затычку.

тогда я говорю, что вся эта муть с «нарезкой», «мозаикой» и «коллажами» всего лишь модная развлекуха, и Птаха усмехается мне. я не раз слышал всякие закулисные разговоры о том, что, пожалуй, единственный наркоман, кто по-настоящему экспериментирует с «нарезкой», это Уильям Берроуз[15], который владеет компанией Берроузов, он умеет прикидываться крутым, тогда как внутри жирный слабак и говно свинячье. вот что я слышал по большому секрету. правда ли это? а хрен его знает, в любом случае Берроуз абсолютно душный писака, и если бы не эти литературные шишки, с которыми он якшался, то он бы остался ничем, как и Фолкнер почти нуль для всех, кроме парочки крайних экстремистов с Юга, таких как мистер Коррингтон[16] и мистер Нод – два друга, хуй да подпруга.

– парень, – подступили они ко мне, – да ты пьян.

да, я пьян. я пьян. я пьян.

ничего не остается, как только разбушеваться или лечь спать.

они готовят для меня постель.

слишком быстро я пью. они продолжают беседовать. я слышу их беседу, еле-еле.

я засыпаю. засыпаю в окружении друзей, море не поглотит меня, и друзья тоже. они любят мое сонное тело. я мудак, а они любят мое сонное тело. всем бы детям Божьим кончить так.

Господи Боже наш милостивый…

кого ебет дохлый аккумулятор?

боже сохрани, то был сущий кошмар – эти бляди, словно вырвавшись из самой преисподней, закрутили меня с моим картонным чемоданом возле Таймс-сквер.

в конце концов я выведал у них, как мне попасть в Виллидж, добрался и снял там комнату. откупорив бутылку вина и скинув ботинки, я обнаружил, что в комнате есть мольберт, но я не был живописцем. скорее просто парнем в поисках мало-мальской удачи. я сидел перед мольбертом, пил вино и смотрел в грязное окно.

вино вышло, я отправился прикупить еще, в коридоре мне на глаза попался парнишка в шелковом халате, берете и сандалиях, на лице – тщедушная бороденка, он стоял и разговаривал по телефону:

– ах, да-да, дорогуша, я должен тебя увидеть, о да, непременно! иначе вскрою себе вены!.. да!

«надо мне убираться отсюда, – подумал я. – он же не отважится перерезать даже свои шнурки, что за отвратная козявка». такие здесь встречались повсюду, в уютных кафе, ресторанах, скверах. нацепив береты и спецовки, они корчили из себя художников.

я пропьянствовал неделю, квартплата кончилась, и я нашел себе комнату в другом районе, просили за нее, при таком размере и состоянии, слишком дешево, сразу я не просек почему. неподалеку был бар, я просидел в нем весь день, потягивая пиво. деньги были на исходе, и, как обычно, меня ломало искать работу. жизнь впьянь и впроголодь как-то легче поддавалась моему пониманию. на ночь я прикупил две бутылки портвейна, вернулся в комнату, скинул с себя одежду и в полной темноте забрался на кровать. нашарив стакан, я наполнил его, и тут стало ясно, почему комната обошлась мне так дешево. за окном проходили поезда надземки, мало того, там была остановка, прямо напротив моего окна. сначала комнату заливал яркий свет прибывающего поезда, затем состав останавливался, и прямо передо мной возникал вагон лиц, ужасных рож: проститутки, уроды, кидалы, безумцы, убийцы – мои типажи. поезд отчаливал, и комната снова погружалась в темноту – до следующей череды лиц, которая не заставляла себя долго ждать. без выпивки было нельзя.

домом владела еврейская пара, они еще держали прачечную и швейную мастерскую через дорогу. и я решил, что моим тряпкам нужна чистка, поскольку на горизонте моего безумия, пердя и рыгая, замаячил призрак охоты за работой. бухой в жопу я заявился к ним со своим хламом.