Ладно. Не будем. Я не собирался делать Лесли символом добродетели.

Закончив съемку нужных мне документов, я взглянул на сестру. Не знаю, что она там прочла в моих глазах, но она злобно ощерилась. Она, оказывается, не боялась меня, ее страшил вид валяющегося на диване доктора. Ничего, решил я, пару часов она выдержит. А мне этого хватит.

Закрыв кабинет на ключ, я бесшумно спустился в холл.

Привратнику я сказал:

– Если меня спросят, я в «Креветке».

Он ничего не знал о моих переживаниях, но кивнул:

– Конечно, доложу. А вас непременно будут спрашивать? Кто?

– Скорее всего, Габер. Но, может, и Сейдж. Но это все равно. Вы ведь знаете, где я буду…

На полпути к Старым дачам радиотелефон включился.

«Джип Гарриса брошен возле клиники Фула…»

«Доктор Фул не берет трубку…»

«Гаррис напал на старшую медсестру…»

«Изнасилование? – Санитарный инспектор Сейдж был в превосходном настроении. – Так я и думал. Перекройте все выходы из города…»

Я усмехнулся и взглянул на часы. Скоро должен был начаться рассвет. Мое время кончалось. Под ногами слабо светились гнилушки, где-то в стороне вспыхивали над водой звездочки тлеющих сигарет – покуривала выдвинутая в бухту охрана.

Затянув пояс надежной непромокаемой куртки, я вошел в маслянистую тяжелую воду. Погрузился по пояс, по грудь, по плечи, потом оттолкнулся ногой от скользкого дна и поплыл, с трудом преодолевая бьющий в нос запах разлагающейся органики. Пару раз я отдыхал под каменными быками, держащими на себе выдвинутые в бухту сливные трубы. Иногда сигареты охранников вспыхивали метрах в десяти, не больше, но я двигался совершенно бесшумно, радуясь тому, что мертвая вода не светится. Скоро я заплыл уже в зону медленных водоворотов, над которыми стояли смутные шапки никогда не растворяющейся пены. Заполнив водой и этой пеной несколько пробирок, я надежно упрятал их в специальном кармане.

Если бы куртка не вздулась одним большим пузырем, я пошел бы ко дну.

Все равно я выбился из сил, пока выполз наконец на отмель, простирающуюся все под той же глухой бетонной стеной, отделяющей Старые дачи от внешнего мира. Слепящий луч прожектора пробежал по берегу и, чуть не задев меня, ушел правее к каким-то руинам. Нащупав старую калитку, я оказался в вонючем переулке (а может, так гнусно несло от меня) – в темной резервации моргачей, в их колонии, такой безмолвной, что, казалось, тут нет ни души.

И вдруг я увидел тень.

В тусклом свете слабого фонаря сидел на песке сгорбленный лысый старик. С каким-то невероятным, нечеловеческим, поистине идиотическим упорством он пересчитывал пальцы левой руки. «Это три… – шептал он, отгибая палец. – Это три, – шептал он, погружаясь во все большее сомнение. – Это наверняка три…»

– Эй! – негромко окликнул я отчаявшегося старика. – Где начинается брод на ту сторону бухты? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи где. Я заплачу́.

Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:

– Ты заплáчешь?

– Нет, – пояснил я нетерпеливо. – Заплачу́. Чувствуешь разницу?

– Ты не будешь плакать… – Кажется, это успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки. – А это уже четыре… Да, четыре… Я тоже помню… Это непременно четыре. Так должно быть.

Я встряхнул его:

– Старик, как мне перейти на ту сторону бухты?

Кажется, он что-то понял. По крайней мере, поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на подоконниках, на балках, они стайками возились на загаженном полу, и тут же на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу.