— Вы что ей не сказали? — спросил он, глядя, как я вылизываю банку.

— Что не сказали? — напряглась спиной я.

— Мам, там такая ситуация, — замела хвостом Таська, моя дочь.

— Ну? — насупилась я, буравя взглядом пожухших детишек.

— Короче, Димка в йогурт плюнул, ну из вредности, чтобы мне не досталось. Мы, собственно, поэтому и рубились с ним. Не поделили последний йогурт просто, — прошептала дщерь, расширившимися глазами глядя на мою разъяренную, свекольного цвета физиономию.

— Куда? — взревела я, своим рыком предотвратив попытку старшенького смыться.

— О, опять у нас веселуха, — услышала я из прихожей голос вернувшегося с работы мужа. — Что опять произошло?

— Мать моих слюней наелась, — заржал в голос Димка, и Таська захихикала, как гиена, почувствовав поддержку отца. Знают, подлецы, что он встанет на их защиту.

— Ой, ну подумаешь. В первый раз, что ли? Ты, Нюська, везде найдешь куда вляпаться, — загоготал Гошка, мой благоверный.

— Ну все!!! Вы меня достали, — вызверилась я. — Я ухожу.

Хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка, а у соседки от ужаса упал в обморок волнистый попугайчик, я выскочила из дома и в запале, как заправский спринтер, бегом преодолела расстояние в три километра до дома моей любимой подружки Катюшки.

— Они меня не любят, — рыдала я, сидя на стерильно-чистой уютной кухоньке тихой квартиры Катерины, запивая обиду домашним вином. — Только издевательства от них переживаю, да насмешки.

— Знаешь, а я ведь завидую тебе, — задумчиво сказала подруга. — Как бы мне хотелось, чтобы Сенька плевал мне в йогурт, а Леха смеялся вместе с ним и называл меня бедою. А у меня в квартире тишина, как в гробу, и идти домой после работы не хочется. Сенькиного звонка как манны небесной жду.

Прозрачная слеза скатилась по щеке Кати, и мне стало так стыдно, что я забиваю голову подруги своими надуманными проблемами. Леха, муж Катюшки, умер два года назад. Сильный, здоровый мужик сгорел от рака за полгода. Она нянчилась с ним, как с ребенком, совсем забросив единственного сына, который обиделся на ее равнодушие и так и не смог ее простить. Лешка уходил страшно, теряя каждый день что-то, что делало его Катиным любимым. Он умер у нее на руках. Как моя подруга пережила смерть Лехи — отдельная история. Она не проронила слезинки, похоронив часть своей души вместе с любимым мужем. А вторую часть забрал Сенька, который окончил школу и уехал учиться за границу, да там и остался. Катюшка ездила к нему в гости раз в год, возвращалась воодушевленная, показывала мне фотографии внуков и дома, в котором живет ее сын, но глаза ее выдавали глубокую тоску, поселившуюся в сердце. Внуки не говорили по-русски, и общение с ними сводилось почти к нулю, сноха, иностранка, раздражала своей криворукостью, а сын стал чужим еще тогда, когда она занималась Алексеем и совсем упустила мальчишку.

«Найди себе мужика», — советовали ей доброхоты. А она до сих пор любит своего Алексея.

«Не предам», — тихо, но уверенно, говорит она и не обращает внимания на людей, крутящих пальцем у виска, и не обижается.

«Они не поймут», — увещевает себя Катя.

— А я ведь тоже убегала от своих мальчишек, — грустно улыбается Катя, — к маме. Эх, как бы знать, что так случится, ни минуты бы не упустила. Ни секунды.

В комнате звонит телефон, а мы сидим, пьем вино и плачем, не обращая никакого внимания на разрывающийся аппарат.

— Кать, спасибо тебе, — говорю я утром, обняв свою подругу. Она варит кофе и загадочно улыбается, а потом протягивает мне листок бумаги, на котором рукой моего Жорика нарисована наша семья: сильный папа, вцепившиеся друг другу в волосы старший сын и дочка и он, держащий за руку растрепанное красномордое чудовище, под которым кривыми буквами выведено слово «мама».