Только он скрылся за дверью, как раздался телефонный звонок.

– Ігор Петрович, доброго вечора. Це Ніколай Васильєвич. Поет. Ну, з клуба. Слухайте, мені б побачиться з вами. Тут діло є. («Игорь Петрович, добрый вечер. Это Николай Васильевич. Поэт. Ну, из клуба. Слушайте, мне бы увидеться с вами. Тут дело есть».)

«Уж не Гоголь ли?» – подумал Разумовский, улыбнулся и сказал, что будет рад видеть поэта завтра в пять часов вечера у себя в кабинете.

На другой день Николай Васильевич пришел точно в указанное время – и погрузил Разумовского в состояние дежавю. Все в точности как вчера: восхваление своего таланта, плодотворности и способа творения («Рюмашку вип’ю і пішло: пишу, поки рука не втомиться» – «Рюмашку выпью и пошло: пишу, пока рука не устанет»), готовность к членству в Союзе писателей, необходимость издания сборника стихов (тоже непременно в кожаной обложке с золотым тиснением), хвалебная статья и прочее. Губы Разумовского, как и вчера, иногда вздрагивали и сжимались, только уже по другой причине: глядя на собеседника и слушая его, он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться во весь голос.

В конце концов, хоть и с огромными усилиями, но выслушав нескончаемые, казалось, речи поэта, Разумовский обозначил такие же условия, какие вчера назвал Ивану Михайловичу. При этом уточнил, что, если очень срочно, он может начать и завтра, несмотря на то что заказ у него уже есть (предполагая, что будет работать над двумя сборниками одновременно). Николай Васильевич сказал, что через несколько дней принесет отпечатанную рукопись и деньги и ушел, довольный собой и уже предвкушающий членство в Союзе писателей.

Не прошло и недели, как оба поэта, ничего не подозревая друг о друге, отдали Разумовскому свои рукописи. При этом каждый счел своим долгом обстоятельно и крайне подробно пояснить редактору, какие стихи должны войти в сборник и почему.

Через месяц работа была окончена. Престарелые таланты забрали отредактированные рукописи – и вот тут начались для Разумовского по-настоящему тяжелые испытания. Каждый час его отвлекали звонки с вопросами: почему тут вместо авторского тире («Яке як треба передавало саму суть» – «Которое как нужно передавало саму суть») оказалось двоеточие; почему вон там убрана запятая («Коли я чую, шо вона там ну́жна» – «Когда я чувствую, что она там нужна») и почему редактор указал на отсутствие рифм («Я автор, мені видніше» – «Я автор, мне виднее»). Каждый день он вносил нескончаемые правки и вел отчаянную борьбу за правила грамматики и пунктуации, то и дело слыша обвинения в том, что он совершенно неправильно понял глубину мысли автора (куда ему!) и потому сделал так много примечаний… Все это страшно выводило Разумовского из себя, и он зарекся когда-нибудь еще работать с подобными самородками.

Через две недели такой неприятной для редактора (и очень приятной для авторов) работы были готовы окончательные варианты рукописей и хвалебных статей. Теперь поэтам оставалось только напечатать свои творения в типографии, а статьи разместить в местной газете. Разумовский был несказанно рад, что его мучения закончились и что он наконец-то распрощался и с одним, и с другим поэтом – как он предполагал, навсегда.

Но обстоятельства решили не очень-то прислушиваться к желаниям Разумовского и сложились так, что новые встречи с любителями золотых тиснений у него все-таки состоялись. Одна – в самом ближайшем будущем и по телефону, а другая – через три месяца, лично.

Спустя три дня после того, как рукопись в окончательном варианте была передана Николаю Васильевичу, раздался звонок. Разумовский взял трубку, услышал: «Здравствуйте!», произнесенное знакомым голосом, подумал: «Гоголь!» и «Только этого не хватало!» – после чего поздоровался в ответ.