– Нет! – отрезал я и сам удивился, насколько решительно это прозвучало. – Я сам разберусь!

– Убьют… сколько у нас камер наблюдения на Шестом? Одна между третьим и четвертым торговыми кубиками. Еще одна у лифтового створа…

– И одна в СоцСикс, – закончил я за него. – Знаю.

– И они знают.

– Плевать. Я… я не знаю, как объяснить, Бишо… но я просто устал.

– Устал от чего?

– Я устал бояться. Устал быть чмошником. Устал получать от всех пинки и устал с боязливой улыбкой спрашивать – не ушиб ножку, пиная меня по лицу? Закончил? Или пнешь еще разок? Давай смелей – пинай. Я никому не скажу. Никому не пожалуюсь…

– Ты рос без отца, – тихо обронил старик.

Глядя, как на мою прикрытую накидкой грудь падают грязные пряди волос, я грустно усмехнулся:

– Нет. Я рос с отцом. Он до сих пор живет по соседству.

– У него вроде как не сложилось с твоей матерью…

– Ага. И поэтому он постоянно выбивал из нее дурь. Прямо при мне. А затем переключался на меня. Прошли годы… и вот он счастливо живет с другой женщиной, а моя мама умерла.

– Ее забрал рак.

– Виноват отец, – покачал я головой. – Слишком много побоев. Слишком много стресса, ужаса и страха за меня… Ее организм просто сдался… Она устала и хотела умереть. Знаешь… в жизни моей мамы никогда не было счастья… каждый ее день был чернее черного… сплошной гребаный мрак, пропитанный страхом…

– Амос…

– И всем было плевать… всем было насрать… они знали, что отец делает с ней. Делает со мной… и они молчали… просто отводили глаза…

– Амадей… не стоит винить…

– Ты прав. Не стоит винить отца. Это я виноват, что позволил так обходиться с мамой. Я виноват, что просто смотрел, как он колотит ее кулачищами, а она машет мне рукой, приказывая убегать… – медленно сжав кулаки, я кивнул. – Да… это я виноват. Ты закончил, Бишо?

– Закончил. Распишись вот тут.

Мне под руку подсунули папку с зажатым в ней исцарапанным листом многоразовой пластиковой бумаги. Вынув из держателя писчую ручку с зеленоватыми органическими чернилами, я разборчиво и неторопливо написал имя и фамилию, а затем расписался.

Амадей Амос. Услуги парикмахерской получены. Претензий не имею.

– Выпьешь кофе? Имитация, конечно, но есть подсластитель.

– Выпью. Без сладости, – односложно ответил я и указал на главное украшения заведения: – Можно?

– Конечно! Я тебе и пару стеблей еще докину. Уверен насчет подсластителя? Лук горек…

– Горькое к горькому, – усмехнулся я, медленно проводя ладонью по голому рассеченному затылку. – У меня в голове голос, Бишо.

– Да? – удивленно глянул на меня наливающий кофе старик. – Может, просто звон? Ты не рассказал, как получил рану.

– Ропп толкнул меня, и я ударился о стену.

– Вот ублюдок! Дерьмоед!

– Голос в моей голове… раньше его никогда не было.

– Что за голос такой, Амос?

– Мой голос… похож на мой… но куда более злой. Голос спрашивает меня…

– Что-то пугаешь ты меня, – вздохнул Бишо и, хромая, понес мне тарелку с пучком зелени и кружку черного кофе. – Держи, покрепче сделал. Взбодриться тебе не помешает. Ты уже надумал что делать со ждущими тебя снаружи злобными принцессами?

– Этот голос в моей голове… вот сейчас опять… он снова спросил. Он спросил меня, почему я не убил гребанного Роппа, что ударил меня головой о стену. Он спросил, почему я не расколотил голову того сучьего ушлепка о пол коридора прямо там? Почему я не вырвал дубину у патрульной Ивенсон и не заколотил ее ей же в глотку по самую рукоять – чтобы впредь она не пыталась замять ненужные ей проблемы… Этот голос спрашивает меня, почему какие-то суки имеют право не разрешать мне стричься, как я хочу и когда я хочу. Почему я должен их бояться? А может вспороть вон той наглой суке брюхо и посмотреть, как с ее лица пропадет улыбка?