Дома было тихо – ну да, Борис должен быть на тренировке, а Глеб наверняка где-то с этюдником болтается – но откуда-то тянуло табачным дымом.

– Маша! – позвал он, сбрасывая ботинки. – Ты дома? Маша, кто у тебя?

Она сидела в гостиной за пианино: одна рука задумчиво перебирала клавиши – аккорд, короткая печальная мелодия, еще аккорд, – в другой дымилась сигарета.

Курить Маша бросила еще в институте, когда узнала, что беременна. После того Сергей Валерьевич видел ее с сигаретой всего однажды – на поминках матери.

– Машенька, что стряслось?

Она слабо покачала головой:

– Все в порядке…

Ну да, подумал Сергей Валерьевич, вижу я это «в порядке». Подумав секунду, он метнулся в прихожую.

– Сейчас, сейчас… Помнится, у нас после восьмого марта где-то коньяк оставался…

Коньяк обнаружился в кухонном столе, за пакетами с гречкой и рисом. Рядом торчала шоколадка – тоже, должно быть, забытая с восьмого марта, когда к ним приходили Костины и еще кто-то. Главное – делать вид, что ничего особенного не происходит. Ну да, коньяк посреди бела дня ни с того ни с сего трескать – совсем ничего особенного. Но Машуня – маленький стойкий оловянный солдатик – не выносит проявлений собственной слабости. Поэтому – да, ничего особенного.

– Вот, – бодро сообщил он, шурша фольгой. – Даже закуска нашлась. Старая, но шоколад есть шоколад, правда? Ну, за что пьем? Просто за нас или?

– Или, – слабо улыбнулась Мария Петровна. – Меня уволили.

Он чуть не выронил рюмку.

– Как?! Они что там все, с дуба попадали? Нанюхались чего-то? Мухоморов объелись? Они ж без тебя через месяц загнутся. Кто их двойную бухгалтерию пятый год на себе тащит, как… как бурлаки на картине Репина!

Маша понюхала рюмку, подумала секунду и, зачем-то зажмурившись, лихо опрокинула в себя коньяк. Шмыгнула носом, сморщилась и вдруг улыбнулась:

– Да не в бухгалтерии дело. И слава богу, что все закончилось. Сколько ты меня уговаривал уйти оттуда? Вот все и сложилось.

– Но…

– Да никакое не «но». Я сегодня съездила по роже нашему генеральному. И, разумеется, моментально оказалась на улице. Ну, фигурально выражаясь. И знаешь, это было такое удовольствие… жалко, что не плюнула, а только врезала.

– Ну наконец-то! Видел же я его: сам молодой, ему же, кажется, лет тридцать всего, а наглый, как… Больше его наглости только его толщина. Но как ты сподобилась?

Она пожала плечами:

– Ну… он сказал… можно я повторять не стану?

– Как изволите, моя леди! – Сергей Валерьевич прижал ее к себе. – Когда ты ему врезала, он бегал от тебя по кабинету и прятался в шкаф?

Маша наконец засмеялась:

– Нет, до такого не дошло. Но взвизгнул, как… И щека такая сразу красная-красная… Уволю, пищит, в милицию позвоню… Звоните, говорю. Пока он вопил, я заявление написала, в нос ему сунула и ушла.

– Вот и молодец! А я-то сейчас шел домой и придумывал, как бы тебя из этой конторы вытащить и хоть на пару недель на море отправить. Как раз скоро деньги внеплановые будут. Ну, через неделю максимум.

– А ты-то чего так рано? – сообразила вдруг она. – Я даже поплакать толком не успела. Никакой личной жизни…

– Рано, потому что налоговики явились нас трясти. Ну, я компромат почистил, носители в рюкзак побросал и в бега. Так что мы оба в отставке, – он нежно поцеловал жену в макушку. – Правда, я во временной. Но вполне можно заняться опровержением твоего странного заявления. Ну, насчет никакой личной жизни…

Через час раскрасневшаяся помолодевшая Мария Петровна, кутаясь в мужнин халат и озорно сверкая глазами, заявила со смехом:

– Ты меня с мысли сбил своими…