Он не плачет. Словно устал уже. В детских глазах страх. Его попытки предложить что-то взамен своего счастья убивают меня. 

— Мама заберёт тебя, если будет умницей, — зло сказал Виктор. — А пока она, блять, плохо себя ведёт! Не думай, Мирочка, что я из-за тебя твоего сына пожалею. Слишком большое ставки в этой игре, моя жизнь на кону. Мне моя жизнь дороже жизни твоего выблядка. 

Поднимает Серёжку за шкирку. Виктор раздобрел, но все ещё очень силен, и мой сын в его руках такой маленький. Как спичка — чуть надави, и переломается навсегда пополам. 

Барахтается, пытаясь высвободиться, даже, дотянувшись, пнул моего мучителя. Мне закричать хочется, и сил нет. Хочу остановить все это, но путь только один. 

А потом лицо Серёжки бледнеет. Кулаки сжимает. Вижу, как напрягается его грудь, в попытке вдохнуть. Приступ начинается у него, а дышать не могу я, пусть и нахожусь в нескольких сотнях километрах. 

— Лекарство, — сипло шепчу я. — Пожалуйста, Виктор, дай ему лекарство. 

Виктор отпускает моего сына на пол, я больше не вижу ребёнка, угол стола мешает. Наклоняется ближе и шепчет в самый глазок камеры. 

— Если провалишь дело, твоему ребёнку хана. 

— Мама, — хрипит Серёжка. — Мама… 

— Лекарство! — уже кричу я. — Инъекцию, это быстрее будет! Сейчас, прямо сейчас! 

Звонок обрывается. Перезваниваю, меня лихорадит так, что попасть не могу в телефон, пальцы трясутся, не слушаются совсем. 

Трубку не берут. 

Виктор не может ответить, он делает моему сыну укол, убеждаю себя я. Безуспешно. Хочу выть от осознания какой глубины яму я сама же себе вырыла — краёв не видно. 

А вместо этого пальцы свои кусаю, до боли, боль — отрезвляет. 

Номер у меня люкс, большой, со смежной гостиной. Я сижу в комнате на полу, сердце стучит так сильно, что не сразу различаю звук чужих шагов. В комнате полумрак, окна зашторены, но я все равно узнаю силуэт, появившийся в дверях. Из сотен тысяч узнаю. 

— Мама? — спрашивает Давид. — Он зовёт тебя мамой? 

— Я растила его с самого младенчества, — делаю попытку отолгаться я. 

Какую часть разговора он слышал? Что именно? Если и слова Виктора, то всему настал пиздец, иного слова не подобрать. 

— Я слышал твой голос, — он все ещё показательно спокоен. — Наверное, так львица будет бросаться на защиту своего детёныша. В твоих глазах слезы. 

— Соскучилась просто, — слабо улыбаюсь я. 

Он подходит ближе. Наклоняется. И первый раз в жизни бьёт меня — пощечина хлестко обжигает кожу. 

— Не. Лги. Мне, — чётко и раздельно говорит он. — Не лги, Славка, иначе я убью тебя прямо сейчас. 

Я плачу. Не от боли. От страха, что сейчас все провалится. Я не могу ему лгать, но обязана это делать. Не хочу быть здесь, хочу быть с сыном, но… 

— Да, это мой сын, — говорю утирая слезы. — Моя работа слишком…опасная. Я хотела обезопасить его максимально, поэтому оформила документы таким образом. 

На мгновение закрывает глаза, и я не могу понять, о чем он думает сейчас, а это жизненно важно. Его лицо — как из камня. Суровое. Непроницаемое. Жесткое. 

— Где он сейчас? 

— В реабилитационном лагере. У него астма… 

Наклоняется, заставляет смотреть в глаза. Он зол. Таким злым я его никогда не видела ещё. 

— Почему ты здесь тогда? Почему не с ним? Что за глупый риск в казино? 

– Мне просто нужны деньги, — устало говорю я. 

— Значит, — говорит он, глядя мне прямо в глаза, в душу глядя, — ты родила его буквально через восемь-девять месяцев после нашего расставания. И кто же его отец? 

Опускает мне руку на горло. Чуть сжимает. Дышать трудно, и в этом момент я вновь думаю о Серёжке. Каково ему сейчас. И о том, что каким бы не был мой ответ, он будет неверным. Рука на моём горле медленно сжимается, а я так и не знаю, что мне ответить.