– С тобой все нормально? Ты какая-то рассеянная.

– Сама не знаю, что со мной. В голове дурацкие мысли.

– Например? Я начинаю переживать. Пожалуйста, расскажи, что происходит.

Я всегда знала, что могу рассказать ему обо всем, что творится внутри. Даже могла поведать о кошмарном сне, снова посетившем меня прошлой ночью. Но разве справедливо портить столь прекрасный вечер своими странными, до одури пугающими ощущениями? В голове крутился лишь один вопрос: может ли что-то действительно случиться, если я промолчу?

– Все нормально, правда. Это просто стресс.

Решив ничего не говорить, я окончательно закрылась в себе. И от этого стало только хуже. Молчание, бережно хранимое мною весь вечер, не помогло избавиться от навязчивого чувства. Оно не исчезло даже дома. Ощущение было таким, словно кто-то играет на скрипке, струны которой заменили на мои нервы.

Перед сном мой взгляд снова застыл на приглашении, лежавшем на тумбе. И чем дольше я на него смотрела, тем хуже мне становилось.

– Удалось что-нибудь вспомнить? – интересуется украдкой заглянувший в допросную младший следователь.

– Ничего из того, что поможет вам спасти этих людей.

Я без конца возвращаюсь к идущей на экране трансляции и не могу перестать дрожать от мысли, что вот-вот случится нечто непоправимое.

– Мне кажется, – начинает он, маленькими шагами направляясь ко мне, – что ваша жизнь разделилась на «до» и «после» и сейчас вам трудно вспомнить о том, что было перед игрой. Гораздо проще зацепиться за пережитое потрясение и за последовавшую за ним трагедию.

– Наверное, – соглашаюсь я, кивнув. – Мне хочется помнить их живыми и счастливыми, но вы даже не представляете, как это сложно.

Впервые на могилах друзей я побывала спустя год после игры. В тот день я смотрела на передвижной календарь. Бегунок с окошком выделял дату – двадцать четвертое июля. Две недели я ждала этого дня, боясь забыть о нем, словно это вообще возможно.

Тогда я впервые задумалась, а удается ли хоть кому-нибудь спокойно прожить день, в который они кого-то потеряли. Что чувствуют люди через пять или десять лет после чьей-то смерти? Забывают ли они хоть когда-то? Хотя бы случайно или потому, что слишком заняты? А если забывают, как сильно они после этого себя ненавидят?

На кладбище меня привез отец.

– Их похоронили рядом, – сообщил он мне, когда я уже схватилась за ручку дверцы.

– Зачем?

– Так решили все остальные, – сухо ответил он, словно заранее готовился к этому неприятному вопросу.

Остальные. Те, к кому мы не имеем отношения, потому что наша семья никого не потеряла. Вот только я лишилась троих близких людей. Меня затошнило от мысли, что мне не позволено считать себя частью этого горя только потому, что я до сих пор жива.

Найти целый ряд могил, заваленных венками, оказалось пугающе легко. Одинаковые гранитные надгробия с разными черно-белыми портретами на них. Зернистые фотографии очень быстро начали плыть перед глазами, и я едва не потеряла сознание.

В себя меня привел неожиданно раздавшийся поблизости голос:

– Пришла позлорадствовать?

Обернувшись, я увидела отца Стаса. Его брезгливый взгляд будто говорил, что перед ним сейчас самое отвратительное существо на планете. Во многом благодаря этому моменту я очень быстро поняла, как смотрят на прокаженных и что теперь я одна из них. Мне не хотелось возвращаться в состояние абсолютной ненависти к себе. Нельзя было допустить, чтобы меня в очередной раз сделали козой отпущения. Но кто, если не я, виноват в том, что его сын лежит в земле? Я думала о времени, когда его родители считали меня частью семьи и мечтали о нашей со Стасом свадьбе, и не понимала, почему именно я стала тем человеком, который разрушил их жизнь.