Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.

– Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…

– Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?

– Эпиграммы, – робко пояснил Копылев и добавил: – Политические. На злобу дня.

– Ну на злобу так на злобу, – кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:

– Все? – поднял он глаза на Копылева.

– Все, – кивнул тот.

– Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын – это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» – это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.

Он повернулся к Грише:

– Ты слышал?

Гриша помотал головой.

– Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?

Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.

– Но это не главное, – продолжал Шрудель. – Главное – то, что наша газета – рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.

– Антисоветчину?! – Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.

– Ну да, – равнодушно подтвердил Шрудель, – Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ – это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?

Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:

– Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.

– А следующая? – спросил Копылев, глазами указывая на листок.

Шрудель поморщился, но продолжил:

– М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.

Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.

– Но главное, – цокнул языком Шрудель, – это снова ваша политическая близорукость.

– А здесь-то где? – удивился Копылев.

– Вот чудак-человек, – пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. – Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?

– Нет, но…

– Ладно, – сказал Шрудель миролюбиво. – Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.

Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.

– А там есть и лирика, – сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. – Как раз следующее стихотворение. Ниже.

Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.