Некоторые знают. Конечно, знают.

Многие знают.

Все знают. Все говорят. Ждут.

У меня на них есть планы – на любопытствующих, сующих нос не в свое дело, сочувствующих – есть богатые фантазии касательно тех, для кого мы – смешные и жалкие – источник для сплетен. Я представляю себе удушение – Тссс, я слышу, как у нее – хруст! – ломаются шейные позвонки – Что же будет с этим несчастными дет… Бах! – Я представляю, как пинаю тела, они падают на землю, извиваются, плюются кровью и… Господи Иисусе, Господи Иисусе, мать твою, простите меня, простите! – молят о прощении. Я поднимаю их высоко над головой, швыряю вниз, ломаю о колено, позвоночники у них что деревянные рейки. Неужели не видите? Я заталкиваю обидчиков в огромные резервуары с кислотой и смотрю, как они отчаянно стараются выбраться, орут, а кислота разъедает их тела. Мои руки тянутся к ним, рвут их на части – я вырываю у них сердца, кишки и отбрасываю в сторону. Я проламываю черепа, отсекаю головы, орудую бейсбольной битой – способ и мера наказания зависит от личности оскорбителя и характера оскорбления. Те, кто не нравятся моей матери или не нравятся мне, – первые в очереди, и их ждет самое худшее – чаще всего долгое медленное удушение: их лица краснеют, потом багровеют, потом лиловеют. Те, кого я почти не знаю, – вроде семьи, только что прошедшей мимо, – худшего избегут. Ничего личного. Я перееду их машиной.

Кровь из носа и меня, и мать несколько тревожит, но мы пока действуем, исходя из того, что она остановится. Пока я зажимаю ей ноздри, она крепко держит – полумесяц, покоящийся у нее на груди, под самым подбородком.

И тут мне в голову приходит великолепная идея. Я стараюсь рассмешить ее, произнося слова так, как произносят их люди с зажатым носом.

– Ну? – говорю я. – Пожалуйста.

– Нет, – отвечает она.

– Ну давай.

– Прекрати.

– Что?

Руки у матери жилистые и сильные. На шее видны вены. На спине веснушки. Она, бывало, показывала фокус: делает вид, что отрывает большой палец, хотя на самом деле, конечно, ничего подобного. Вы же знаете, как это выглядит? Фалангу большого пальца на правой руке ставят так, что она выглядит фалангой левого, а дальше ее начинают дергать вверх-вниз, прикрыв указательным пальцем: прижать – оторвать. Фокус довольно неприятный, тем более в исполнении моей матери: руки у нее дрожали, тряслись, вены на шее вздувались, на лице напряжение, будто палец и впрямь отрывают. Детьми мы смотрели на это зрелище одновременно с восторгом и страхом. Мы понимали, что все это не по-настоящему, мы видели этот фокус десятки раз, но от этого сила его воздействия не уменьшалась, потому что у матери был неповторимый физический облик – она вся состояла из кожи и мышц. Мы заставляли ее показывать фокус нашим друзьям, и их он тоже и завораживал, и приводил в ужас. Но дети ее любили. Все знали ее со школы – в начальной школе она ставила спектакли, поддерживала ребят, чьи родители разводились, она знала их и любила и никогда не стеснялась приобнять каждого, особенно стеснительных, – был у нее какой-то естественный дар понимания, полное отсутствие сомнения в том, что она делает, и от этого людям становилось легко, и это так отличало ее от некоторых других матерей, сентиментальных и неуверенных в себе. Конечно, если ей кто-то не нравился, он сразу чувствовал это. Кто-нибудь вроде Тоби Уилларда – плотного толстячка с вечно немытыми светлыми волосами, жившего в квартале от нас. Он, бывало, стоял на улице и, когда мать проезжала мимо, показывал ей средний палец. «Плохой мальчик», – говорила она о таких, – и это были не просто слова, мать была наделена некоей внутренней твердостью, с которой приходилось считаться в любых обстоятельствах – и заносила их в черных список, где они оставались вплоть до момента, пока не извинятся (Тоби, к сожалению, этого не сделал), и тогда снова заслужат, как и все остальные, любовь и ласку. При всей незаурядной физической силе ее главная сила сосредоточивалась в глазах, маленьких голубых глазах, и ее убийственный прищур безошибочно говорил: для защиты того, что ей дорого, она не задумываясь воплотит скрытую во взгляде угрозу, и ничто ее не остановит, – она переедет обидчика, как бульдозер. При этом силу свою она вовсе не демонстрировала, в мышцах ее ощущалась полная непринужденность и уверенность в себе. Готовя салат, она могла порезать палец, чаще всего большой, отрезать кусочек плоти, кровь заливала все вокруг: помидоры, разделочную доску, раковину; и мы с ужасом, боясь, что она умрет, смотрели на нее снизу вверх. А она просто морщилась, подставляла руку под кран, смывала кровь, промокала порез бумажной салфеткой и продолжала нарезать овощи, а кровь медленно сочилась через салфетку и, как и положено, растекалась от центра раны.