Тетя Света выбросилась из окна.

После смерти папы я несколько раз слышала, как мама со значением говорила своим друзьям и подругам, выразительно показывая на меня большими серо-зелеными глазами:

– Если бы не это существо, то жизнь моя уже закончилась бы…

Или что-то в этом роде.

– Я живу только ради тебя, ясно тебе?! А ты (опоздала на пятнадцать минут, не так поздоровалась с тетей Мусей, опять купила ряженку вместо кефира – возможны варианты)!.. – кричала она мне.

И я все никак не могла понять – если она живет ради меня, то почему не может остаться вечером дома, если я одна и мне страшно?

Взрослые – их не поймешь.

«Если бы не это существо…»

Ребенок «типа девочка», меньшая, «существо, потрясенное существованием» (термин французского писателя Жана-Люка Лагарса. Обожаю его!).

Давайте тягаться тяготами! Устраивайтесь поудобнее. Кофе, пива, виски, оранжаду? Давайте меряться, чье детство ужаснее! Мама – такая затурканная-затурканная, дедушка несколько приглуповат, у бабушки сложный характер, отчим вообще – «я молчу».

А мне хорошо, все бабушки и дедушки заблаговременно умерли до моего рождения, лафа! И никаких отчимов.

«Замуж ты не выйдешь больше никогда, потому что не сможешь смириться с тем, что кто-то чужой будет ходить в твой чистый сортир», – сказал однажды маме брат.

И она хохотала и хвалила брата, восхищалась его остроумием.

Нет, правда, хорошо подмечено, про очень многих женщин (и мужчин) можно так сказать.

Каретный. Вечер. Ребенок и папа одни в комнате с колокольчиками.

Папа звонит по телефону.

– Тонька? Здорово, это Витька. Чего давно не заходишь?

Там ему что-то говорят, и он быстро прощается.

– Яшка, здорово, собаковод! Приходи, а?

Какое смешное слово «собаковод»! Ребенок хохочет.

Там опять что-то говорят.

Папа набирает дальше. Говорит веселым голосом, шутит. А ребенок видит, как угасает, все мрачнее и темнее становится его лицо.

Друзья перестали ходить в наш дом, когда папа заболел. Маме признавались, что им тяжело видеть своего искрометного друга таким стариком, разбитым инсультами.

А раньше, говорила мама («тебя еще на свете не было»), столько народу приходило, что некуда бывало посадить, и у соседей одалживали стулья и посуду, а люди все шли и шли, по вечерам актеры после спектаклей.

Кстати, а где Галич? Может, ему папа тоже звонил, говорил: «Куда пропал, Сашка?» Приходил ли он на похороны? Старый друг, старейший, с тридцатых годов, какая-то общая комната в Воротниковском переулке…

Зеркало «псише» стояло в углу, и за ним образовалось маленькое пространство, куда я по своей «патологической», как говорили взрослые, худобе могла легко забираться. Домик такой, тайное место. Это отчасти примиряло меня с уродским зеркалом днем. А ночью…

Так получилось, что некоторое время я спала в этой большой комнате с зеркалом одна.

Я просыпалась от страха, что зеркало сейчас заговорит со мной жутким голосом. Или затянет туда, в резную раму, и я навсегда останусь жить в зеркале. А то мне казалось, что в темноте оно зловеще улыбается и грозит мне пальцем – вытягивает колонну, как руку, и грозит пальцем-шишечкой на верхушке. Жуть!

Днем, если долго одна в комнате – тоже страшновато.

Болею. Не велят вылезать из кровати. Со мной никого, только издалека, из комнаты брата доносятся смех и слабый запах сигарет. У него друзья, студенты, мешать не велено. Зеркало хмуро смотрит на меня глазами – круглыми резными цветами по бокам рамы. Что-то оно уж как-то слишком внимательно смотрит… Начинаю плакать от страха, вылезаю из кровати и направляюсь в комнату брата.