Наплевав на одышку, я побежала к лестнице. На ходу достала смартфон и уже почти набрала номер отца, но в последний момент сбросила вызов. Не хватало еще, чтобы папа напридумывал себе всякого, заслышав мои всхлипы и спутанное дыхание. Его главный страх сейчас казался мне почти осязаемым, а проблемы с расписанием — сущей ерундой.

Спустившись до второго этажа, я взяла паузу. Затылком упершись в стену, старалась дышать. Щипала себя за щеки, умоляла сердце пожалеть несчастные ребра и чуть сбавить ритм. А когда мир перед глазами перестал вертеться, схватилась за перила и ступенька за ступенькой снова зашагала вниз.

«Первый этаж. Холл. Расписание, — повторяла я вместо молитвы. — Я сильная. Я справлюсь. Я смогу».

— Ася? Ты почему не на уроке?

До цели мне не хватило каких-то десяти шагов и щепотки удачи.

— Господи, а с лицом, что? Ты плакала? — Владимир Геннадьевич бесцеремонно схватил меня за плечи и принялся внимательно разглядывать, как поцарапанный бампер на любимом авто. — Плохо себя чувствуешь или кто обидел?

— Все нормально, — бросила я в свою защиту, но голос предательски дрожал.

— Нормально? Да в каком месте нормально? Ты же синяя вся! Давай-ка к врачу немедленно! — ослабив хватку, он тут же подтолкнул меня в сторону медкабинета. — Марья Филипповна у себя. Она посмотрит. Если что, «Скорую» вызовет.

— Не надо, пожалуйста, не надо! — из последних сил упиралась я пятками. — Обычное дело — сейчас все пройдет!

— Не нравится мне это все! Ой, не нравится, Ася! — Владимир Геннадьевич продолжал уводить меня все дальше и дальше от расписания, словно и не слышал вовсе. — Ты отцу звонила?

— Нет, — пропищала я, усилием воли сдерживая слезы.

— Не переживай, Асенька, я сам ему сообщу…

— Не надо, пожалуйста! Только не папе! — взвизгнула я на весь холл, стоило представить взгляд отца, безжизненный, пронизанный тревогой за меня. — Он… он с ума сойдет.

— А так я с ума сойду, — остановившись на мгновение, растерянно развел руками Добрынин и все же достал телефон. А это означало только одно: мой второй день в школе грозил стать последним. Но если еще пару минут назад я и сама этого хотела, то сейчас, стоя на краю, понимала, как ошибалась: не так страшно было проиграть, куда паршивее — просто сдаться.

— Пожалуйста, — мотая головой из стороны в сторону, хваталась я за соломинку, но продолжала тонуть: в случае с Добрыниным спорить было бессмысленно, о чем-то просить — глупо. Владимир Геннадьевич головой отвечал за меня и рисковать своей безупречной карьерой не собирался.

Как в замедленной съемке, я следила за его пальцами, скользящими по экрану в поисках номера моего отца. За это время успела подумать, что так ни разу и не побывала в местной столовой, не узнала, какими на вкус были школьные булочки с корицей или пирожки с рисом. Прикусив краешек губы, с горечью осознала, что уже не увижу кабинета химии и не блесну на английском своим идеальным произношением. Но больнее всего, как ни странно, становилось от мыслей об Илье. Сколько бы плохого мне о нем ни говорили, как бы сильно я сама не старалась держаться от него подальше, на душе завывала стылая вьюга, стоило только представить свою жизнь прежней — без него.

Я закрыла руками глаза — не хотела, чтобы Добрынин стал свидетелем моих слез. По инерции раскачалась на пятках. Кусая губы, жадно вслушивалась в протяжные гудки, глухим эхом доносящиеся из чужого телефона. Вот только вместо голоса отца раздался совсем другой. Уверенный. Громкий. Самый солнечный из всех.

— Владимир Геннадьевич, не надо никому звонить!