– Вы больше не общаетесь?

– Нет.

В его голосе послышалась нотка сожаления.

– Из-за Коринны?

– Нет.

– Мария ревновала?

– Да нет, она была выше этого.

– Или ты просто не замечал?

– Я любил их.

– Обеих?

– Да. И что?

Он посмотрел на меня так, словно я его обвиняла.

– Я вовсе не осуждаю, – пояснила я.

– А похоже. Раз переспрашиваешь. Почему отношения обязательно должны быть собственническими?

– И у вас были отношения втроем? В духе «любви и мира»?

– Слушай, все гораздо шире. Любовь, мир и свобода – это было состояние души. Мечта поколения. Мы хотели изменить общество.

Опять ему удалось соскочить с темы. Вместо того чтобы объяснить исчезновение Коринны, устроил лекцию по истории.

– Если тебя интересует мое мнение, – парировала я, – вы были первым поколением гедонистов.

– Пусть так, были и гедонисты, и политические активисты. Но все мы были по одну сторону баррикад. Против истеблишмента. Сейчас все стремятся к самосовершенствованию, оскорбляются, стоит их покритиковать чуть-чуть, и носятся со своей индивидуальностью. А тогда мы все были равны, в этом и состояла идея, и если ты хотел присоединиться к каравану – welcome!

Конечно, в чем-то он был прав. Возможно, мы, родившиеся в 1968-м, превратились в обывателей с непереносимостью лактозы, которые на джипах возят детей в вальдорфские школы. И все равно в этих его причитаниях о старых добрых временах было что-то фальшивое. В золотой век Лоу шла холодная война, гомосексуалов подвергали уголовному преследованию, а женщины, если хотели работать, должны были получить письменное согласие мужа или отца.

– И будущее тогда было лучше, – сказал Лоу. – У нас была надежда.

– Если тогда будущее было лучше, то сейчас настоящее должно быть просто роскошным.

– Музыка сейчас полный отстой.

Он саркастически скривился и остановил «ягуар» у моего дома.

– Знаешь, в чем разница, Лоу? Вы меньше боялись.

Поэтому я и завидую родителям. Возможно, Коринна отправилась в Индию, чтобы снова ощутить этот дух. Сквозь запотевшее окно я украдкой взглянула наверх. Свет в моей квартире не горел. Последнее место, где бы я сейчас хотела оказаться.

– А если нам туда поехать? – спросила я.

– Good luck. Сколько в Индии жителей? Четыре миллиарда и четыреста миллионов? Или пятьсот? – Он потянулся за кисетом. – Может, выпьем кофе у тебя?

Он тоже не хотел оставаться один.

– Не самый подходящий момент.

– Почему?

– В другой раз. Спокойной ночи, Лоу.

Я хотела выйти, но старый «ягуар» не выпустил меня. Дверь заклинило.

– Вы повздорили?

Чутье у него отменное, этого не отнять.

– Я не живу дома.

– Что?

– Ночую в студии.

– Но… Почему… может, тогда…

Я только посмотрела на него, и он сразу понял, в чем дело.

– Ты хотела выйти здесь, подождать, пока я заеду за угол, и пойти в студию?

– Как-то так.

– Слушай, Люси, если у вас нелады, расскажи мне.

– Можно подумать, ты большой спец в отношениях.

Мы молча посидели.

– Хочешь переночевать у меня?

– Отвези меня в студию, ладно?

– Ладно, – ответил он и тронулся с места.

Лоу не сказал ничего вроде: «Что за хрень», или «Вам надо помириться», или «Я думал, ты наконец-то нашла мужа». Все эти отцовские фразочки, которые никому не нужны. И за это я его любила. Он просто повез меня в другое место. Он всегда повез бы меня в другое место, неважно, сколько мостов я сжигала.

– Черный кофе без молока? – спросил он.

– Да.

Я осталась в машине и смотрела, как он стоит у ночного магазина среди хипстеров, выуживая монеты из кармана. Я вспомнила, как стояла на этом самом месте семь лет назад, вспотевшая и опьяненная танцами, с бутылкой пива в руке, и тут из-за угла появился Аднан. Высокий, в огромных башмаках, слегка наклоняющийся вперед при ходьбе, – в первый миг кажется, что это медведь, но потом по глазам и голосу понимаешь, что он самый кроткий человек в мире. Мы немного поболтали, он рассказал о своих детях, и хотя мы жили разной жизнью, у нас было чувство, словно мы знаем друг друга вечность. Потом он признался, что в этот момент почувствовал, будто наконец дома. У меня было то же самое. В тот момент, когда я в это уже не верила. Я даже разработала целую философию, что дома не существует. Никаких привязанностей. Жизнь – движение. Любить больше всего себя. Все эти красивые фразы, которые маскируют твое лузерство, выдавая его за искусство жить. Весь Берлин мастер по этой части.