То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала экспертом по истории Китайского трудового корпуса. Я даже пытаюсь самостоятельно выучить китайский, но, вопреки стараниям, все иероглифы для меня – просто черточки, а тона кажутся изощренным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)

Я настраиваю Гугл Алертс – мое имя, имя Афины и оба вместе. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет соглашения с издательством, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкином и Льюисом, Бронте и Гаскелл.

Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я нашла исходный материал. Кажется, никто даже не знает, над чем работала Афина.

И вот однажды я вижу заголовок из «Йель Дэйли Ньюс», от которого у меня сводит живот.

«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.

Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Первый, кто захочет написать про нее статью, – а таких наберется немало, – сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Там наверняка есть все подробности. Это выдаст меня с головой. Все выплывет наружу.

Времени рассусоливать нет, нужно все продумать до мелочей. Пресечь в зародыше.

Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.

МИССИС ЛЮ ПРОСТО ВЕЛИКОЛЕПНА. ВЕРНО ГОВОРЯТ: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид не больше тридцати. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах угадывается образ той хрупкой красавицы, в которую с возрастом превратилась бы Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; а теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что это сбивает с толку.

– Джуни, очень вам рада. Проходите.

На пороге она меня обнимает. От нее пахнет сухими цветами.

Я сажусь за кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, очень ароматного чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы обхватывают чашку.