Дворецкий, оглядев Баяна, остался доволен.

– В Царьграде за багрянородного приняли бы!

Псалтирь была позлащенная, струны золотые.

Трепетал Баян, когда вели его в покои кагана. На кагана, когда он выезжает из дворца, и смотреть-то нельзя, народ ниц падает.

– Мне петь, зажмурив глаза? – спросил Баян дворецкого.

Дворецкому понравился разумный вопрос. Улыбнулся:

– Живущим с каганом на одном дворе смотреть на сияющее солнце дозволительно… Не дозволительно в уныние впадать, ибо, огорчая кагана, мы можем помрачить священный свет греховной своею тьмой.

Минул час – Баяна не звали. И еще час минул. И еще… Утомленный ожиданием, он положил голову на башку медведя и нечаянно заснул.

Ему опять снилась Власта. Она летала над ним, как летает птица над выпавшим из гнезда птенцом. Она кричала ему, кричала! Он открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света.

Свет бил из двери.

– Заснул? – спросил человек, стоявший в тени, на хазарском языке.

Баян понял слово, повторил:

– Заснул.

– Пришла пора псалтири и псалмам.

Отрок взял псалтирь, вскочил на ноги.

Будто в само солнце вошли. Стены – сплошь златотканые ковры. Потолок золотой. Пол из золотых плит. По углам золотые курильницы, светильники тоже все золотые. Огонь горит ровно, без копоти.

На возвышении, у стены, сияющей как жар, белый трон.

Привратник, приведший Баяна в святая святых Хазарского царства, указал на золотой таз и золотой кувшин:

– Освежись после сна.

Баян плеснул воды на ладонь, повозил по лицу, по глазам. Осмелился еще разок плеснуть. Полотенца не видно было.

– Я слушаю тебя! – раздался голос.

Баян повернулся: привратник сидел на троне. Осенило: «Да это же каган!»

Упал, как учили, на пол.

– Встань! Подойди ближе! Пой.

Баян поднялся, сделал несколько шагов вперед, заиграл. Запел:

– «Господь – свет мой и Спаситель мой, кого убоюся? Господь – крепость жизни моей, от кого устрашуся?»

Голос отрока поднимался с высоты на высоту, и вскоре уже чудилось – не от земли пение, но с неба. Небо глаголет.

Каждое слово как меч, пронзающий неправду.

– «Верую видети благость Господа на земле живых», – заканчивал псалом Баян, взыгрывая на псалтири.

Лицо кагана омылось слезами. Баян испугался, рука упала со струн, и дрожащий звук сорвался, как стон.

Каган закрыл лицо руками, сидел неподвижно. Столбиком, как сурок, стоял перед ним несчастный Баян. Огорчил-таки, помрачил солнце Хазарии, владычицы земель и народов. Не сносить головы, коли каган – живая икона – потемнеет ликом.

– Ты сегодня ел? – спросил каган, отнимая ладони от лица.

– Нет, – прошептал Баян.

Каган сошел с трона, поманил отрока за собой. Боковая комната была, как и звериная, круглая, но крошечная. Низкий, на вершок от пола, серебряный стол, занявший чуть не всю комнату, был заставлен яствами.

– Садись, – пригласил каган, – ешь.

Баян опустился возле шелковой подушки, поджал, как учили, ноги под себя. Взял, что с краю. Отведал: на птицу похоже.

– Соловей соловью! – изумился каган.

Баян вздрогнул, отложил птичку.

– Ешь. Теперь это всего лишь пища.

Отрок потянулся к лепешке, стал есть лепешку. Каган улыбнулся. Подал гостю большой кусок белого птичьего мяса.

– Это дрофа. Ешь. И пей! – подвинул кубок с виноградным соком. – А это вот маслины. Привезены из Греции… Невкусно? – Каган засмеялся. – Тогда отведай смокв. Эти смоквы из Иудеи, из земли обетованной, а эти растут на моей земле. Какие вкуснее?

Баян съел ту и другую, показал на хазарские.

– Ты оценил сладость плода, а в этих иудейских смоквах заключена завораживающая тайна. Пятикнижие[28]. Предание. Вера. – Спохватился: – Ты по-хазарски знаешь?