Утагава Куниёси. Ято Ёмосити Нориканэ с копьем в руке, пьющий из фарфоровой чаши. XIX в.

С точки зрения передачи духа культуры или транскультурной коммуникации следует отметить, что данный пассаж из «Книги пяти колец» Мусаси неоднозначно толкуется переводчиками, в том смысле, что между предназначением воина и предназначением людей других сословий проводится глубокое различие. Принимая во внимание центральную значимость смерти как для буддийского учения, так и для бусидо, остановимся на данном вопросе подробнее.

Двое переводчиков утверждают, что Мусаси имел в виду следующее: люди иных, помимо воинского, сословий, предпочитают смерть жизни только тогда, когда долг или страх навлечь на себя позор заставляют их поступать так. С точки зрения грамматики такое прочтение возможно, но Мусаси явно имеет в виду не это. Один переводчик вообще меняет смысл последней строки на противоположный: что якобы Путь воина и пути других сословий совершенно различны. Представляется, что подобные прочтения сложились под влиянием тех самых предубеждений, которые Мусаси как раз и отвергает.

В оригинале Мусаси перечисляет: монахи и монахини, крестьяне и «даже те, кто ниже их», то есть ремесленники, торговцы, отбросы общества и неприкасаемые. При жизни Мусаси древняя японская сословная система была в высшей степени статичной и указом властей превратилась в фактически кастовую. Большинство людей появлялось на свет с предуготованным для них родом занятий, у них не оставалось никакого другого выбора, как принять его; этот род занятий становился их долгом и основанием их существования. Единственной альтернативой была смерть.

Но в мире Мусаси существовало несколько градаций смерти. Была смерть социальная, была смерть физическая. Некоторые, пережив смерть социальную, добровольно выбирали смерть физическую, и такой выбор всегда почитался, если он был должным образом оформлен. С другой стороны, люди, утратившие предназначенный им путь, могли бежать и заняться презираемыми профессиями неприкасаемых, например, стать лудильщиками, коробейниками, могильщиками, сапожниками и т. д. Они также могли вступить в мир париев, мир проституток, сводниц, аферистов и актеров. Впрочем, не был закрыт для них и путь в монастырь.

Примечательным фактом японского общества XVII столетия является то, что всем людям, вне зависимости от рода их занятий, вовсе не обязательно было связывать смерть с долгом или совестью, чтобы понять ее неизбежность. Простые крестьяне так же часто смотрели в лицо смерти, как и воины, за исключением разве что тех воинов – представителей высшего сословия, для кого боевые искусства были приятным времяпрепровождением. Политика сёгуната заключалась в том, чтобы держать людей в неведении относительно своей судьбы, и буддизм, говоривший об исчезновении смерти, был властям совершенно не нужен.

Крестьяне, составлявшие в то время четыре пятых населения страны, платили такие высокие подати, что все время находились на грани голодной смерти. Нередко грозила им и бурэй-ути («смерть за дерзость») – когда рядом с ними проходил самурай. Поэтому, кем бы ни был человек, воином или крестьянином, не столько традиционная буддийская культура напоминала людям о смерти, сколько близость смерти в каждодневной жизни пробуждала их интерес к буддизму.

Вот почему Мусаси отвергает банальную для того времени идею о том, что сознание неминуемой смерти есть главное, что отличает Путь воина от других. Он выдвигает другое отличие – всепоглощающую необходимость побеждать. Но даже если принять во внимание ограниченность духа соперничества в обществе во времена Мусаси, он, пожалуй, скорее наивен, полагая необходимость побеждать в особенности присущей воинам, наивен в такой же степени, в какой он полагал таковыми мнения других. Однако узость его мышления в этом отношении вряд ли можно поставить ему в вину, ибо она явилась следствием той кастовой системы, в которой он жил.