Грохот тяжёлой обуви в коридоре и одновременно оглушающий приказ: «Не двигаться! Руки за голову! Лицом к стене!» (хорошо хоть не на пол, вот была бы картина маслом – я в кровавой луже рядом с трупом в «весёленьком» халате). Всё происходящее просто впечатало меня в стену, руки я подняла, но до затылка не дотянула. Сумка, которую я продолжала судорожно сжимать в руке, довольно чувствительно треснула меня по физиономии и, раскрывшись, вывалила всё своё содержимое, которое тут же рассыпалось, разлетелось и раскатилось по всей комнате.

Содержимого было немало: папка с больничными листами, рецептами и направлениями; несколько плохо склеенных историй болезни; фонендоскоп и тонометр. Косметика россыпью, если можно так назвать сломанную пудреницу и пустой тюбик из-под помады, который я постоянно забываю выбросить, полупустое портмоне; какие-то мои личные бумажки, записные книжки; куча пустых старых полиэтиленовых мешков. Венцом этой лавины был огромный пакет с пирогами.

Развернуться лицом к стене, естественно, я не успела, да и не могла.

В комнату сразу ввалилось пять или шесть мужчин среднего возраста и внешности, которые моментально рассредоточились по всей комнате. Один из них подошёл ко мне почти вплотную и тяжёлым взглядом упёрся где-то в области моей переносицы. Он смотрел так пристально и долго, что мне сразу захотелось признаться во всех грехах. Наверное, надо начинать с далёкого детства, когда я в песочнице у кого-то отобрала понравившуюся формочку (кажется, это называется какое-то там нападение с целью завладения чужим имуществом), а закончить днём сегодняшним, когда я выдала больничный лист (использование служебного положения, хотя я действовала «не корысти ради») с диагнозом «гастрит», которого в действительности не было.

Молчание продолжалось. Он, наверное, думает, что я сейчас признаюсь не только в этом убийстве, но и в ряде других вплоть до Джона Кеннеди. Не дождётся: когда убили Кеннеди, мне было всего шесть лет.

– Я капитан милиции Мильченко. Кто вы? И что вы здесь делаете? И опустите руки.

– Это я вызвала вас, – произнесла я вновь севшим голосом. Немного откашлявшись, я представилась и рассказала, как всё было, начиная с момента, как первый раз увидела приоткрытую дверь (чёрт меня дёрнул за язык).

Фотограф, безумствующий в пляске святого Витта вокруг трупа, снимая его из всех возможных и невозможных позиций, вдруг обернулся ко мне и спросил:

– А почему вы тогда сразу не зашли в квартиру?

– Интересный вопрос, ответьте нам, пожалуйста, – тут же подключился капитан Мильченко, и его круглое, с рыжими веснушками лицо осветилось радостью и робкой надеждой – может, хоть теперь признаюсь.

– Я подумала, что хозяева могли пойти выносить мусор на улицу. В этом доме нет мусоропровода. Когда же через час я увидела, что дверь по-прежнему открыта, мне это, конечно, показалось странным. Ну и тогда я зашла…

Мильченко откровенно загрустил.

– Да, если бы вы зашли сразу, то могли бы вспугнуть или хотя бы увидеть убийцу.

– А вас, капитан, не смущает мысль, что убийца тоже мог меня увидеть, и у вашего фотографа сейчас работы было бы в два раза больше, а мой сын уже два часа был бы сиротой? – выпалила я.

И тут, наконец, мне стало плохо. Нестерпимая боль тугим узлом завязала желудок, просто сломав меня пополам, к горлу подступила тошнота, перед глазами поплыли красные круги, ноги как-то сами собой подломились в коленях, и я стала медленно оседать на пол.

Мощные руки подхватили меня под мышки, и я была восстановлена в вертикальном положении, после чего достаточно бережно (примерно, как мешок с картошкой) усажена на кем-то подставленный стул.