Накануне женитьбы Ювачев определился на службу в Управление сберегательных касс. По должности инспектора ему полагалось ездить с ревизиями сберегательных касс по всей России, а заодно оказывалось возможным еще и просто путешествовать, что он весьма любил. Это означало многомесячное отсутствие его в Петербурге. Сохранившиеся письма Ювачева из мест командировок дают представление (и конечно, совсем не полное) о том, как мало в течение того или иного года ему доводилось бывать дома. Например, 1909 г.: январь – февраль он провел в Москве[10]; в мае: «Сижу в Архангельске, а собираюсь к морским поездкам в Мурман и на Печору»[11]; в августе: «Вернулся из долгого и дальнего странствования. Всего 19° не доехал до Северного полюса, объехал все города Архангельской губернии, был в Норвегии, плавал во льдах за 70° северной широты, подымался по р. Печоре до Усть-Цельма… Одним словом, три месяца колесил по всему северу России. 7 сентября еду в новую командировку – в Пермскую губернию. И опять надолго. <…> Жена моя была на даче в Луге, а теперь переехала к сестре в Царское Село, пока погода стоит хорошая. Мальчик окреп. Большой буян»[12]; в ноябре: «Побыв короткое время дома (на даче в Луге), отправился в новую командировку, в Пермскую губернию. Перевалив Уральский хребет, объехал все города Пермской губернии и Тюмень. Теперь отсиживаюсь в Екатеринбурге, где ревизия касс в полном ходу. Полагаю, что придется здесь пробыть еще дней 10»[13]. Таким образом, в этом 1909 г. Ювачев был дома в общей сложности едва ли более трех месяцев[14]. Надо полагать, что папа успел к рождению в этом году своего нового ребенка: «2 декабря родилась дочь Елизавета. Еще не крестили»[15]. Тем временем, как сказано в одном из писем (см. выше): «Мальчик окреп» – это о сыне Дане.

Повседневным окружением мальчика на протяжении всего детства и отрочества были: сотня одетых в невзрачную униформу женщин – вчерашних заключенных и еще столько же (и также одинаково одетых) старушек из Богадельни и девочек-подростков из Дома Трудолюбия[16]. На всех (и на всем) была печать принадлежности к тюремному ведомству.

Показателем благополучия были два фактора: соблюдение чистоты и дисциплины.

Наведение чистоты было в Убежище, если можно так выразиться, профессиональным занятием: паровая прачечная, приносившая доход заведению, давала работу трети жилиц, остальные, пропорционально, занимались сушкой белья и глажением[17].

По тому немногому, что известно о характере Колюбакиной, можно судить, что она обладала независимым и сильным характером[18] и даже, как видно, злоупотребляла своим правом командовать и распоряжаться: «Ты осуждала сестру мою Анну за крик на ребят, – писал ей муж в феврале 1911 г., – но ты сама стала второй Анной. Ты на Даню целый день кричишь. Хорошо, что он привык к твоим крикам и они его не трогают. Но худо и то, что он перестает слушаться. <…> На мой взгляд, у тебя, Надя, делаются неприятности с людьми. Ты до того привыкла браниться, что не замечаешь ни своих криков, ни своей брани»[19].

Если, как мы узнаем из этого письма, Даня уже в пять лет переставал «слушаться» маму, реагируя таким образом на ее агрессивную манеру воспитания, то с отцом его отношения были более замысловатыми.

С младенчества и все детство и отрочество Дани папа был для сына чудесной легендой, мифом, родом иконы: «Данилушка наш прекрасно выговаривает теперь „папа“ и все время смотрит на твой портрет» (11 сентября 1906 г.)[20]; «Данилушка все целует твой портрет и всем другим дает» (30 января 1907 г.)