Что хочешь сделаю для тебя в эти дни. Приеду на день на два в Крым. Еще что-нибудь. Что хочешь. Деньги все переведу тебе. Я их только и жду. Но я же не нужен тебе. Твоя горькая правда поможет мне.

Не утешай, не обманывай, а толкни меня – мне будет легче.

Пиши мне свое последнее письмо. Буду ждать и считать версты поезда. Буду помнить. Унесу тебя в себе навсегда, даже в мертвом теле своем запечатлею твой образ. Касаясь камня, я обниму тебя. Я навсегда оценю тебя так, как не сумел оценить при жизни, болея и мучаясь ненужными вещами.

Живи, мой лунный свет и моя великая ночь. Напиши мне быстрое письмо.

Твой Андрей.

Напиши мне всю свою жизнь, но так, как надо, – правдиво и беспощадно.

Я тоже напишу. И тогда кончено.

Скажи, кто ты? Познакомимся и обручимся искренно и без всякой пользы. Это наша свадьба. Как жаль, что ее не было.

Я плачу о тебе, моя далекая подруга. Я стал пошлым и глупым.

Печатается по первой публикации. Архив. С. 487–488. Публикация Н. Корниенко.

{127} Н. И. Замошкину.

12 июля 1927 г. Москва.

Глубокоуважаемый тов. Замошкин!

Я получил Вашу открытку[310] о моей повести. Если Вам нужны короткие рассказы, то я прошу Вас самостоятельно пустить отрывок из моей повести как самостоятельный рассказ[311]. Это легко сделать.

Если этого никак нельзя сделать, то Вы назначьте мне день и час, когда я могу явиться к Вам за рукописью.

Но я бы просил удовлетворить мою первую просьбу. С тов. приветом.

Андрей Платонов.

12/VII.

Впервые: Волга. 1989. № 8. С. 163. Публикация Е. Литвин. Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 2569, оп. 1, ед. хр. 335, л. 2. Почтовая карточка.

{128} М. А. Платоновой.

14 июля 1927 г. Москва.

Маша!

Получил два твоих письма. В воскресенье в Крыму был шторм[312]. Я беспокоился и послал тебе телеграмму с оплаченным ответом, но пока нет от тебя ответа.

Мое письмо к тебе было простое, а не противоречивое. Я очень далек от зависти, обиды, которую кто-то будто бы мне нанес здесь, и т. д. Это всё неверно. Хвалят меня не по кабакам, а в таких местах, как Совкино. Председатель Шведчиков[313] прочитал мою книгу (ему дал ее Бляхин[314]) и говорил со мной.

Затем хорошо отзываются сценаристы (Берроуз и Пушас[315] ты их не знаешь). Воронский, «Нов[ый] мир», писательская орда из «Мол[одой] гвардии» и т. д.[316]. В кино мне говорят, что я смогу стать большим сценаристом, и как только приедет из Л[енин]града Эйзенштейн[317], то меня познакомят с ним. Воронский назвал вещь первым образцом беспримесной пролетарской литературы. – Никакого комханжества[318] и комлакейства нет, вещь очень резкая, твердая и даже несколько излишне спрессована, – сказал он. К сожалению, он власть потерял. Завтра – [в] пятницу – иду к нему в «Круг»[319]. Вчера подписал договор с «Мол[одой] гв[ардией]» на 900 р[ублей][320]: во вторник что-нибудь получу.

Во вторник же выезжаю к тебе с поездом в 8 ч[асов] 25 [минут] вечера. Наверно, в четверг тебя увижу. Я буду рад и счастлив, если ты встретишь меня в Симферополе.

Милая моя, зачем ты меня не хочешь понять?

Я не под настроением пишу тебе письма, и в них нет загадок. Мое отчаяние в жизни имеет прочные, а не временные причины. Есть в жизни живущие и есть обреченные.

Я обреченный. Кто меня мог так обидеть? Маша, мне нужна ты, а не женщина вообще. И если тело, то тоже твое – […] я, наверно, очень сжился с тобой в половом отношении. Но это всё же второстепенное по сравнению с тем, что я без тебя никак не могу писать – теряю вдохновение, выражаясь вульгарно. Да, ты права, что надо писать для себя. Халтурить я совсем не могу. Но мое горе и мое счастье в том, что я пишу для себя и для тебя. И потом, писать могу, когда ты рядом живешь. Душа должна быть верна себе и спокойна, а в такой тревоге, в какой я живу без тебя, она бесплодна.