И ей представилось то собрание, когда Иван Иванович Елкин, окончательно решивший избавиться от докучливого студента, взгромоздился на кафедру и стал делиться с тревожно затихшим залом своими соображениями насчет Вагаршака и его индивидуалистической, мелкобуржуазной, «какой-то такой не нашей, товарищи, не нашенской, что ли, сути»…

Говорил он доверительно и как бы даже скорбел, что-де проглядели, вовремя не разобрались, не предостерегли, а, наоборот, дали расцвести этому с виду привлекательному, ярко окрашенному, пестрому, затейливому, но в глубине…

Тут Иван Иванович несколько запутался между цветком и плодом.

– Все-таки плод Саинян или цветок? – крикнула из зала Люба.

– Габай, ведите себя прилично! – взвился Жмудь, известный подлипала.

– Нам известна биография Саиняна, – продолжал Иван Иванович, вырвавшись, наконец, из чуждой ему области ботаники. – Но мы также помним мудрые слова о том, что сын за отца не отвечает!

– Я – отвечаю! – круто, с места сказал Саинян.

– Как? – не расслышал Елкин и даже наклонился вперед.

– Я отвечаю за своего отца, – встав, чтобы его слышали все, громко и веско произнес Вагаршак. – Отвечаю. Произошла ошибка. Ежовщина…

Договорить Саиняну Елкин не дал.

– В таком случае я принужден прибегнуть к пословице, довольно известной: яблочко от яблони недалеко падает…

Зал помертвел.

Елкин говорил все бойчее и бойчее, и зал слушал подавленно, теперь все понимали, каков Иван Иванович – дока на разоблачения. И то, как с ним опасно связываться. А холуй Жмудь даже крикнул:

– Абсолютно правильно!

– Мы пошли навстречу Саиняну, – продолжал Елкин, – и мы дали ему возможность побывать в обстановке фронтовой хирургии. Мы…

– Вы здесь ни при чем! – сказал Вагаршак. – Вы даже не знали, что я уехал…

– Вам следует молчать! – крикнул Иван Иванович и налился кровью. Он умел приводить себя в бешенство.

– А вам не следует лгать! – бесстрашно произнес Вагаршак.

Главным в речи Елкина было то, что Саинян, вернувшись с фронта, привез не благодарность институту, замечательной кузнице медицинских кадров, а какие-то завиральные или, если называть факты их подлинными именами, то клеветнические идеи насчет того, что имеются преподаватели, которые даже не представляют себе, что такое фронт и фронтовая обстановка.

– А разве таких нет? – спросил Вагаршак из зала.

Голос его прозвучал мягко и даже грустно. А проректор, про которого было известно, что он терпеть не может всяких реплик, не зазвонил, только долгим взглядом посмотрел на Саиняна, словно раздумывая о чем-то.

Елкин вновь рванулся на Вагаршака.

– Конечно, институт ошибся и даже опозорил свое имя, послав Вагаршака Саиняна на фронт. Его не следовало посылать. Надо сначала проверить того, кому доверяется такая почетная поездка, проверить глубоко, серьезно, основательно.

– Товарищи, – опять из зала сказал Вагаршак, – ведь мы собрались, чтобы выслушать мое сообщение. Профессор Елкин, еще не узнав, о чем я собрался говорить, на основании каких-то слухов и слушков заранее назвал меня клеветником и почему-то занялся моей неинтересной биографией…

– Конкретнее! – потребовал Елкин.

– Конкретнее я скажу, когда получу слово, – с усмешкой, совершенно взбесившей Елкина, произнес Вагаршак.

Зал зашумел. Институт в огромном большинстве своем знал Саиняна как сильного, даже единственного в своем роде студента. Таким обычно не завидуют. Таких уважают и такими даже хвастаются. Пишут в письмах: «Есть у нас Саинян. Это, конечно, в будущем великий доктор». А то, что «в будущем великий доктор» еще к тому же и прост, и храбр, и легок с людьми, конечно, привлекало к нему сердца. И теперь зал шумел опасным шумом.