– И то бурда, и то бурда! – ответил он, одеваясь за печкой. – Вы бы заварили, Нина Леопольдовна, покрепче, не вегетарианского…

– Не боитесь испортить цвет лица?

Она всегда разговаривала такими фразами.

– Нет, не боюсь, – раздраженно ответил он.

– Ты не злись, – сказала Вера. – Мы ведь не виноваты, что тебя полночи продержали у больного. Это не мы устроили автомобильную катастрофу. Кстати, чем там кончилось?

– Ничем особенным, – произнес он. – Полежать Штубу придется с неделю, не меньше.

Он побрился тупым лезвием, потрогал лоб Наташки, не горяч ли – Нине Леопольдовне не нравились нынче глаза девочки, – выпил крепкого чая, натянул плащ и отправился на работу. А Вера Николаевна захотела мяса.

– Открыть тушенку? – спросила мать.

– Мяса я хочу, сочного, жареного мяса, а никакую не тушенку, – ноющим голосом сказала Вера. – Бифштекс.

– Вот получит твой литерную карточку, и будет тебе бифштекс, – обещала мать. – Вчера-то хоть весело было у начальства?

– Чудовищно! – зевая и натягивая на длинную, красивую ногу золотистый чулок и вылавливая под рубашкой резинку, ответила Вера. – Провинция, густая провинция, тощища…

– А знаменитый адмирал?

– Нормальный бурбон и фагот. Рожа красная, молчит, пялит глаза.

– Были же врачи?

– Ах, мама, о чем говорить!

– Тебе предложили работу?

– Я просто думать об этом не хочу.

Она поставила перед собой зеркало, оглядела ровные зубы, приспустила по одному веки, медленно накрасила губы. Наталья с интересом смотрела на все ее манипуляции. Нина Леопольдовна вымыла посуду, затворила окно, из которого тянуло сыростью.

– Потом мы сходим на почтамт, – не глядя на Нину Леопольдовну, немножко с вызовом сказала Вера Николаевна. – Письма будут приходить на твою фамилию, мамуля.

– Зачем? – всплеснула руками Нина Леопольдовна. – Я ведь не смогу смотреть ему в глаза! – из какой-то пьесы, чуть театрально воскликнула она.

– И не смотри, никто тебя не неволит! – спокойно и даже лениво ответила Вера Николаевна. – Тем более что Владимиру совершенно все равно, смотрят ему в глаза или нет.

Одевая Наташу, Вера пела, а Нина Леопольдовна была задумчива и невпопад отвечала на вопросы дочери. Попозже, когда они совсем собрались идти, мать спросила у дочери своим натуральным, немножко испуганным голосом, не прекратить ли Вере всю эту переписку и вместе с перепиской весь «сюжет»? Ведь Владимир Афанасьевич, несомненно, чувствует, он не из тех людей, которых можно безнаказанно обманывать.

– Ему же больно! – из какой-то пьесы воскликнула Нина Леопольдовна. – По-человечьи больно!

Вера Николаевна зевнула, потом с низкого кривого крыльца оглядела ветхий двор, поленницу дров, лопухи, флигель с собачьей конурой у ступеней, кривую березку возле ворот. Мать следила за этим ее взглядом и понимала его. Но Вересова все-таки пояснила.

– Чтобы так прошла вся жизнь? – медленно и зло улыбаясь, спросила она. – Вот здесь?

– Но вам же дадут квартиру! – воскликнула мать. – Это на самое первое время.

– А мне и квартира не нужна, – отворотившись от Нины Леопольдовны и натягивая на белую руку замшевую перчатку, раздельно произнесла Вера. – Мне здесь ничего не нужно, понимаешь, мамуля? Я сделала с ним, с нашим дорогим, ошибку. Ужаснейшую, трагическую и глупую до смешного. Володя решительно неталантлив.

– Володя неталантлив? – поразилась мать.

– Как это ни дико, мамочка. У него нет своего конька. Он – вообще! А в его годы «вообще» – это сдача на милость победителя. Он все думает, все посвистывает, все какие-то книжки и журналы листает. Не на определенную тему, а – то такие, то эдакие. У него – «широкий круг». А широкий круг – это неопределенность цели, зыбкость основ, разболтанность. Ты удивилась, что я сказала: Володя неталантлив. Ах, мамочка, неужели ты до сих пор не поняла, что талант – это честолюбие, а он-то как раз честолюбия начисто лишен. Поддерживать талант – это подогревать честолюбие, а что мне подогревать, когда там пусто?