«Но я же не строитель, – раздраженно хмурясь, думал Устименко, – я во всяких этих строительствах абсолютно темный человек. Да и строитель не каждый с таким разворотом управится. И не то что не каждый, а особенный нужен, крупный, талантливый. Где я такого возьму? Кто мне его даст? А если дадут, то какого? И когда я пойму – что он за строитель?»

Пугаясь будущего и сердясь на себя, на свое легкомыслие и на Варвару, из-за которой он поехал именно сюда, Устименко все ходил и ходил под дождем, упираясь палкой в битые кирпичи, в ржавое железо, в искореженные, вылезшие из земли трубы, все оглядывал воронки, в которых стыла бурая вода, все хмурился и хмурился на разодранные оконные проемы бывшей онкологии, откуда с шумом вылетали нахохленные голуби.

«Да и зачем здесь главный врач? – спрашивал себя Устименко. – Ведь так же не делается – главный врач на пепелище. Главный врач потом приходит – уже в больницу. Он недоделки замечает и на них обращает внимание строительной организации – вот как это должно быть!»

А почему именно так должно быть?

В памяти его хранилось то, что он читал: в давние времена и в Петербурге, и в Москве, и в Харькове, и в Киеве, и в Одессе прославившиеся впоследствии больницы и клиники непременно строили сами доктора. Они, настоящие главные доктора, а не главврачи-смотрители, настоящие врачеватели, а не чиновники от медицины, воздвигали свои больницы вместе с архитекторами, а не являлись на стандартное и готовое со всеми потерями и убытками, набежавшими к окончанию строительства, со всеми глупостями, несовершенствами, головотяпствами и неудобствами. Те – главные доктора – сами проектировали посильно, но удобно для своей науки, а не для подрядчиков. Они строили вместе с архитекторами, бранясь и считая казначейские билеты в казне, строили, совместно следя за ворами-подрядчиками, вовремя одергивали казнокрадов, они выгоняли жуликоватых или неумелых и достраивали так, чтобы потом не жаловаться – я-де попал как кур во щи, меня-де подвели, мне-де с моей медицинской ученостью не до таких мелочишек!

Нет, уж если ты пошел в главные врачи, подразумевая за главврачом главного доктора, а не смотрителя, то будь любезен и начинать с самого, что называется, начала: построй себе больницу, в которой и сможешь сам отвечать за все перед собственной совестью. Тебе оперировать, тебе лечить, тебе ставить на ноги, тебе и врачишкам, как говорят, «создавать условия» – вот и создавай, а не вали на чужого дядю, как не валил, кажется, в годы войны, которая, разумеется, кончилась, но в такое обошлась, что еще не скоро можно будет всем заниматься исключительно своими специальностями по мере сил и умения…

Думая так, он обтер мокрое лицо большими ладонями, обтер рукой и волосы – сразу потекло за шею. Изуродованная взрывом, проржавевшая железная балка лежала перед ним, вздымаясь кверху, на груде битых кирпичей. Опираясь на то, что Верина мамаша называла изысканно – «ваша тросточка», Устименко взобрался по балке на кирпичи, по кирпичам – к пробоине в стене и вдруг узнал вестибюль постниковской клиники: конечно, здесь была вешалка, тут сидела дежурная сестра, там, у лестницы, обычно собирались студенты перед тем, как Иван Дмитриевич вел их в палату.

На душе у него вдруг стало скверно – вспомнился Постников, как стоял он тогда, в сорок первом осенью возле военкомата, словно бы всеми брошенный, и как сказал виноватым голосом, что его «не берут, потому что уже поздно». И эти его горькие слова – «насильно мил не будешь!». Не злобные, а именно горькие! Нет, не может того быть, чтобы правым оказался Женька. Вот разве Жовтяк…