– Ну вот, – заключил Евгений, передавая отцу кругленький хлебец с солонкой, – а теперь, батя, ты здесь хозяин и главный единоначальник!

Не выпуская теплого плеча Вари из широкой ладони, адмирал правой рукой взял хлеб и пошел прямо в распахнутую дверь столовой, где уже был накрыт стол к первому легкому завтраку. Дед Мефодий сунулся было за ним, но Евгений его добродушно, по-свойски одернул, сказав, что верхнюю одежду надобно снимать при входе и эдакими сапожищами нечего калечить новый паркет. Да и вообще не обязательно ходить всегда с парадного: есть черный ход через кухню, а там рукой подать до комнаты, отведенной в полное распоряжение старика.

– Вот в этом аспекте, дед, и разворачивайся! – посоветовал Евгений и слегка подтолкнул деда к крыльцу. – Привыкай к новой, красивой жизни! Что-что, а старикам везде у нас почет!

Дед покорно послушался: его с грохотом вернули с небес на землю, и не без горечи Мефодий подумал, что-де зря заносился дорогой в мягком, роскошном вагоне, чувствуя себя папашей адмирала…

Кухня была новая, богатая, светлая, чем-то напомнившая деду туалет в том международном вагоне, в котором они ехали нынче с сыном. Все белое, много кранов и невесть сколько ясного, сверкающего, светлого металла. И тарахтело все так же, как в вагонном туалете, но не по причине движения поезда, а по причине жарки и кипения различных кушаний, которые готовились, видимо, к вечернему приему гостей. Орудовала тут костистая, патлатая, с долгим лицом и быстрыми движениями, незнакомая новая кухарка в белом больничном халате.

– Здравствуйте, – сказал дед искательно, – доброго вам почтения…

– Уголь привез? – спросила женщина. – Наконец собрался…

Дед чуть-чуть обиделся, но, зная жизнь, не подал виду – он отлично понимал, что теперь будет во многом зависеть от благорасположения этой сердитой и быстрой дамы…

– А разве здесь на угле протопление? – осведомился он. – Ничего, угольком мы разживемся, но только я адмиралу нашему батя, мы совместно сейчас московским «скорым» прибыли…

Кухарка в это мгновение потянула из духовки противень с чем-то запекаемым и, согнав деда со своего пути, стала ругаться, что духовой шкаф «сжигает» сверху и не «берет» низ.

– Идите, идите отсюда, дедушка, – визгливо велела она, – идите, не стойте, как та лошадь…

Дед ухмыльнулся на чужое несчастье (он успел заметить, что мясное кушанье на противне изрядно подгорело) и пошел искать комнату, предназначенную для его проживания. Вначале старый Мефодий ткнулся в санузел, куда едва пролез в своем брезентовом плаще. Там он не без удовольствия покрутил краны и крантики, подергал ручку, потрогал колонку, пощупал красную и желтую губки, повздыхал на роскошь и благолепие и, заглянув дорогой исканий в два стенных шкафа, наконец нашел свою комнатку, где опознал собственные вещи – имущество, скопленное им за длинную, полную трудов, тяжелую жизнь: была тут его подушка блином в сатиновой цветастой, для экономии в стирке, наволочке, его тощий тюфячок, одеяло лоскутное, заправленное, за полной трухлявостью, уже после войны в новую оболочку из коленкора, стояла на столике кисточка-помазок, лежала сточенная в гвоздик, сыном подаренная перед отъездом его в Испанию золингеновская бритва, висела на распялке и одежка – кителя Родиона, суконные, поношенные, брюки его же и кителя бумажные, которые Мефодий именовал «полушерстяными». Была и обувь в большом количестве – все это посылал старику Родион, и все это богатство дед Мефодий почти что не нашивал, потому что был после военных харчей и горького жития под немцами чрезвычайно тощ, вдвое против сына, а тратить деньги на перешивку стыдился, денежные переводы от Родиона приберегал, страстно мечтая вдруг что-либо подарить сыну – удивительное, небывалое и немыслимое, как рассуждал он про себя…