Погладив твои пальцы, сжатые после судороги, я стиснула твои запястья в надежде, что ты отзовешься, а потом подтащила к кровати стул и тяжело на него опустилась. На меня навалилась тоска, грузная, как насквозь промокшее пальто, и я кричала тем криком раненого зверя, чьи стоны разбрызгиваются по стенам, словно краска.

Я даже представить себе не могла, что бывает такое кромешное одиночество.

Я познакомилась с Пьером Кюри не по воле случая, но благодаря единственно возможному стечению обстоятельств. Мне требовалось пространство для работы, а у Пьера места оказалось предостаточно. Шел 1894 год, я писала свой второй диплом[1]. Университет предоставил мне крошечную лабораторию для проведения опытов, но там оказалось совсем тесно, негде развернуться, и я проводила дни, натыкаясь на стены и роняя предметы.

Пока однажды тихим вечером, который я проводила вместе с двумя давними друзьями, судьба не настигла меня. Юзеф Ковальский, польский физик, проводивший в Париже с женой – моей подругой детства – медовый месяц, произнес фразу, с которой все и началось: «У Пьера Кюри есть лаборатории…»

Мы договорились о встрече, Пьер был пунктуален и сперва показался мне совсем молодым. Внезапно в миг удивительной ясности мне открылась безупречная стройность его мыслей. Я с упоением слушала рассказ о его исследованиях, он говорил о точности измерений, которой стремился достичь. В моем сознании развернулось бескрайнее поле возможностей, он стал ключом, разомкнувшим замок внутри меня. Слова Пьера оказались созвучны моим собственным мыслям, в этих словах отражались те образы, которые мне никак не удавалось догнать и ухватить. Казалось, вот он, единственный человек в мире, способный понять меня, и осознание того, что я наконец нашла собеседника, сделало меня совсем иной женщиной.

С того мгновения я беспрестанно думала о Пьере Кюри: хотя и старалась гнать от себя прочь подобные мысли, само его имя звучало столь прекрасно, что хотелось произносить его снова и снова.

Пьер пригласил меня на ужин. Всего лишь ужин, продлившийся весь вечер. Точно так же мы ужинали в последующие годы – время летело незаметно при наших встречах, и мы пытались отщипнуть от него хоть кусочек. Столько всего надо рассказать друг другу, столь многим поделиться, расспросить обо всем на свете и повторить слова, услышанные друг от друга. Сразу стало ясно, что мы нужны друг другу так, как румянец нужен лицу.

Однажды вечером, выйдя из ресторана, мы окунулись в Париж, красовавшийся тогда во всем блеске прогресса. Магия электричества рассеивала темноту, и мы понимали сущность этого света, казавшегося метафорой наших чувств. Мы были в правильном месте, нас посещали тысячи мыслей, догадок и идей. Не слишком-то охотно признаваясь себе в этом, я уже чувствовала, что единственно правильное место для меня – рядом с Пьером.

Вернувшись домой, я все никак не могла уснуть. Дождливая парижская весна, в окно сочится металлический запах мокрых улиц. Я стала бродить вокруг кровати, задевая углы. Он мужчина, я желала его и в то же время – опасалась.

Я давно решила, что не стану ничьей собственностью. Внутри меня все еще неизбывным оставалось то унижение, испытанное много лет назад, когда Казимир объявил своим родственникам, что женится на мне.

– Это на гувернантке-то? Неужели ты готов связать себя с женщиной столь низкого происхождения? – изумился его отец.

Всего лишь пригоршня несправедливых слов – и переменилась вся моя жизнь, а также и я сама. Казимир покорился воле родителей и без всяких объяснений, запуганный, словно щенок, потрусил прочь спустя месяцы обещаний и утаивания правды. Мне стало тесно, как бывает тесно ногам, сдавленным слишком узкими туфлями, я чувствовала себя глупышкой, как та, кто ничего не понимает и не видит. В тот день я решила, что в моей жизни нет и никогда больше не будет места для любви.