– Теперь остается только дать название этому явлению! У меня в голове вертится слово «радиоактивность»! Что думаешь?

В ответ я лишь кивнула, словно в тот миг мое тело перестало мне принадлежать, а изумление не позволяло поверить в подлинность того, что происходит.

Пьер вышел из лаборатории, сказав, что сейчас вернется.

– Мы никогда не убедимся в достоверности своей гипотезы, если не используем более точный измерительный прибор. Когда я исследовал электрическое поле внутри сжатых и жидких кристаллов, приходилось измерять крошечные доли электрического заряда, и для этого я изобрел особое устройство… – продолжал Пьер, входя в лабораторию с большой коробкой в руках. Он бережно поставил коробку на пол и открыл.

– Этот электрометр со шкалой еще ни разу не подводил меня…

– Он может измерить электрический потенциал? – спросила я.

– И ускорить твою работу, Мари. У тебя есть идеи в голове, а у меня – приборы. – И Пьер улыбнулся.

Удивительная, сильная связь между двумя людьми, способными понимать друг друга без лишних слов, для меня стала чем-то совершенно новым и неожиданным и поначалу казалась чудом.

Наконец появился недостающий фрагмент, без которого наша мозаика не складывалась. Урановая смолка, столь важная для меня руда, которую добывали в Богемии, тогда была главным известным источником урана.

Руду выгрузили во дворе под жалобы ученых лаборатории: пространство, которое считалось общим, завалили тоннами черной сыпучей породы. Мы крошили ее, носили ведрами в лабораторию и там обрабатывали. Удаляли все примеси, которые можно удалить, через возгонку сульфидов в вакууме и дробное осаждение растворов соляной кислоты при реакции с сульфидом водорода. Выпавший осадок дальше разделяли на фракции: растворяли его в азотной кислоте и добавляли воду, пока не получали достаточного количества нового осадка. Потом воду сливали и топили этот осадок в азотной кислоте. Образовывался очередной осадок, и мы снова лили в него воду, и снова следовали тому же алгоритму действий, пока наконец не осталась едва различимая щепотка нужной нам субстанции, активность которой при столь малой массе никогда раньше не измеряли.

Ни одна женщина и ни один мужчина не согласились бы проделать такую работу в одиночку. Но вдвоем мы справлялись великолепно: я поняла это однажды вечером. Солнце уже клонилось к закату, небо померкло, и вдруг я увидела, как сияют глаза Пьера в зареве свечи. Чуть погодя, когда он подал мне пальто и сказал, что завтра мы продолжим работу, я почувствовала его взгляд и по коже пробежали мурашки.

– Я останусь тут на ночь. Хочу продолжить измерения, – произнесла я так твердо, как только могла.

Пьер осмотрелся вокруг. Не самое уютное место, без сомнения.

– Тогда я тоже остаюсь.

Я улыбнулась:

– Вот и отлично, будем отдыхать по очереди. Пока один из нас наблюдает за реакциями, другой может даже вздремнуть…

– И где же? – усмехнулся Пьер. В его голосе я уловила недоумение.

– На полу, конечно.

Пьер взъерошил волосы, и, если б не городской шум, я бы услышала его мысли.

– В той комнате есть кресло. Как раз для тебя, Мари. Не годится тебе спать на полу…

Меня всегда обезоруживала его сердечность, дающая знать о себе в самый нужный момент. Мне хотелось поцеловать и крепко обнять его, но я не пошевелилась. Лишь пожала плечами и, отвернувшись, пошла к столу, чтобы он не заметил румянца на моих щеках.

Несколько часов мы работали вместе. В нашем распоряжении было около двадцати килограммов урановой смолки, мы наполняли большие емкости, растворяли содержимое до выпадения осадка и заливали водой. Потом переносили эти сосуды к столу, а их содержимое помещали в большие пробирки, которые закрепляли над спиртовкой, и размешивали все длинным железным черпаком. Отделив примеси обычными методами химического анализа, мы измеряли энергию, которую выделяли остаточные вещества, – эту энергию мы стали называть радиоактивностью. Этот способ казался нам самым правильным, чтобы выявить химические свойства каждой пробы.