Но и эти траты впустую. На том конце провода несколько человек по очереди что-то жизнерадостно лопочут по-испански, передавая друг другу трубки. И самое знакомое слово в этой трескотне – “трансмисьон” (коробка передач – прим. Автора). Да я не дура! Только что мне теперь делать с этим хреновым трансмисьоном?

С трудом сдерживая очередной приступ паники, бреду к ненавистому носителю проблемы и от злости пинаю колесо.

И в этот момент куча тряпья в тени вдруг начинает ворочаться.

Я поворачиваю голову на движение и уже в истерике ломлюсь в закрытую машину. Потому что бродяга встает во весь рост и идет прямо ко мне!

– Но абло эспаньол! Но! (Я не говорю по-испански, – прим. Автора) – лепечу я в ответ на какую-то тираду и продолжаю безуспешно дергать дверцу ручки. – Энд инглиш. Ноу инглиш! – Какого черта я не слушалась маму и не учила в свое время иностранные языки? – Я вообще, можно сказать, “же не манж, па сис жур” (знаменитая фраза из знаменитого фильма “я не ем уже шесть дней” – прим. Автора).

– Почему именно шесть? – вдруг на отличном русском с легким акцентом спрашивает лохматый бомж.

И в этот момент я впервые заглядываю в его глаза. И обмираю.

Однажды, несколько лет назад, в ветеринарке, куда я принесла своего котофана на очередную прививку, я увидела красавца питбуля. Он был великолепен несмотря на множество старых и новых шрамов, запекшуюся на лоснящейся шкуре бурую кровь и неловко поджатую лапу. И смирно сидел возле ноги хозяина, который будничным тоном интересовался, сколько стоит усыпить его. А на вопрос ветеринара о причине лишь пожал плечами и ответил:

– Старый стал. Проиграл подряд несколько боев. Мне его невыгодно лечить. Лучше я эти деньги потрачу на перспективный молодняк.

Я тогда проревела несколько ночей, поливая слезами шкуру своего другана, который лежал у меня на животе и терся о лицо, мурлыкал, легонько прикусывал пальцы, всем своим видом и поведением как бы говоря: “Хозяйка, мне тоже очень жаль. Но зато у тебя есть я. И я тебя люблю”.

У этого бродяги точно такой же взгляд – какой-то немыслимо усталый и обреченный. Как у старого бойцовского пса, что проиграл свою битву и готовится умереть.

– Потому что это единственная фраза на французском, которую я помню. Ой, вы говорите по-русски?

Он хмыкает и оглядывается.

– Тут кроме меня вроде никого нет. А я хотел просто попросить… если, конечно, вас не затруднит, пару евро. Очень пить хочется.

– Вам хватит пару евро на… пиво? – вдруг ляпаю я.

Несмелая улыбка, затронувшая его глаза, моментально сменяется прежней глухой тоской, и он тихо отвечает.

– От пива на такой жаре меня развезет. Мне бы просто воды. Чистой питьевой воды. Но если нет, то настаивать не буду. Простите, что потревожил.

Он разворачивается и направляется в свою тень под деревом.

“Невыгодно лечить. Лучше потратить на перспективный молодняк”, – стучат в голове слова хорошо одетого равнодушного урода.

– Постойте! – догоняю его я, на ходу ковыряясь в рюкзачке.

Жить в уютном коттедже следующие несколько дней и грызть себя за то, что в очередной раз прошла мимо, когда могла бы, наверное, спасти кого-то? Пусть не от смерти, как тогда, но хотя бы от жажды и этой… обреченности во взгляде?

– Вот. Держите. Вам хватит и на воду, и на еду. И, возможно, на какую-то новую одежду, – я протягиваю ему банкноту и вижу, как его глаза округляются от изумления.

– Мадам, вы, верно, ошиблись. Тут слишком много, – все так же вежливо отвечает он, не осмеливаясь взять предложенное.

– Я не ошиблась, – твердо говорю я и буквально впихиваю в его руку деньги.