В девяносто третьем еще не было построено гостиниц с почасовой оплатой, где стены и простыни покрыты подозрительными пятнами, поэтому мы оказались в номере какого-то третьеразрядного приюта, название которого теперь стерлось из моей памяти. Здесь, на казенной узкой кровати, я стал (как ни ужасно теперь вспоминать об этом) возлюбленным этой женщины, чей дряблый живот колыхался в такт моим фрикциям, чьи стоны так не трогали и не заводили. Я стал возлюбленным той, что годилась мне в матери, и все это ради лишь одного – ради чертовых денег. Лишь надежда на их получение сохраняла мою эрекцию в норме, и я, ненавидя себя, отрабатывал возможность обмана этой, по сути несчастной женщины, которая, продлевая молодость и возвращая красоту своим клиенткам, по каким-то причинам не делала этого для себя. Вот уж воистину, сапожник без сапог. Даже несмотря на всю ее полноту сдобной булки, у нее были очень выдающиеся, острые скулы. Я подумал, что, когда она умрет и ее на хрен закопают, черви пожрут ее рыхлую плоть и череп обнажится, то это будет самый скуластый череп на всем кладбище! И, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою, в самом деле, мать! – какая же огромная у нее была пизда!

Алла стонала как-то жалко, глаза ее были закрыты. Наверное, ей было стыдно. «Наверное, она никогда раньше не изменяла своему мужу», – подумал я, молча делая свое дело. И еще я отчего-то решил, что эта сентиментальная дура должна была проливать слезы над похождениями «Унесенной ветром» Аллы Хариной[2], инстинктивно примеряя на себя ее шляпку с розовыми шелковыми завязками…

«Их роман был скоротечным, подобно капле дождя, скользящей по ветровому стеклу авто». Такие или примерно такие фразы сплошь и рядом встречались в книжонках, которые читала эта влюбленная в меня, источающая последний сок любви, старая смоковница. Она была сентиментальна до умопомрачения и от этого казалась глупой и неуместной во всем, за исключением практичности. Деньги она любила, умела считать и поначалу была откровенно прижимиста, воистину отделяя мух от котлет. Наш роман, зародившийся в номере совковой гостиницы, чуть было не прервался в самом начале, когда, удовлетворив мною себя, Алла стала, наконец, выражать интерес к предмету куда как более важному для меня, нежели секс с ней. Я обстоятельно рассказал ей обо всем, что касалось предварительного этапа работ, и, покуда из уст моих не зазвучали цифры, она внимательно и даже благосклонно слушала меня, выражая свой интерес покачиванием головы и мимикой нижней части лица. Такова была ее интересная особенность: лицо словно разделяла пополам невидимая черта. Эта женщина никогда не щурилась и не морщила лоб. Сомневаюсь, что она когда-либо могла сделать это, но, быть может, это было результатом действия какого-нибудь препарата, который она решила попробовать на себе после того, как он чудесно помог одной из ее клиенток. Нижняя же половина ее физиономии, или «мордочки» (это было одно из ее любимых, доводивших меня до бешенства словечек), наоборот, была весьма активна. Алла выпячивала подбородок, складывала губки бантиком или вытягивала их в хоботок, и кончик ее носа подрагивал, словно клюв не крупной, но хищной птицы. Подрагивание носа означало у нее высшую степень накала страстей, к которым относилось, безусловно, и раздражение. Что это такое – ее раздражение, я впервые испытал после того, как извлек на свет составленную мною смету и начал озвучивать ее значения. Она постоянно прерывала меня раздраженными заявлениями «ах, как это дорого», а в ходе оглашения «приговора», то есть итоговой стоимости, ее вскрики переросли в настоящие вопли: