Кажется, я задремала, пригревшись на солнце. Мне даже что-то приснилось – такое же радостное, как весь этот день, и тут же забывшееся, едва я открыла глаза.

Проснулась я от лая и смеха. Не поднимая ресниц, слушала, предвкушая, как увижу море, солнце, дочерей, обросший водорослями валун у кромки воды – все, что складывалось в мозаику сегодняшнего дня. Девчонки явно бросали палку в море, а Макс плавал за ней: занятие, которое всем троим никогда не приедалось. Я открыла глаза – и солнечный день на морском берегу оказался еще прекраснее, чем я ожидала. Море покрыто легкой рябью, словно «гусиной кожей» от прохладного ветра. В воде пляшут солнечные зайчики, повторяясь на галечном дне.

Тут в голове что-то щелкнуло, и чужой голос внутри произнес:

Счастье ловится
Сетью из солнечных бликов
На мелководье.

Удовлетворенный смешок, и голос умолк.

Никогда в жизни я не сочиняла стихов. Любила их, легко и надолго запоминала – да. Но этих стихов никогда не читала и не слышала. Хайку – но откуда оно взялось? И этот смешок… В нем звучало довольство, почти торжество. Но смеялась не я. Тембр голоса, интонации – все было не мое.

Любой начинающий психиатр проходит через это. Сначала просто боится заболеть тем, от чего лечит других. Потом ищет и находит у себя отрывочные симптомы, вспоминая Корсакова, который сам вел свою историю болезни, повторяет изречение: «Если долго смотреть в бездну, бездна взглянет на тебя». А потом забывает об этом, выздоравливает от детской болезни. «Перерастет!» – говорят старые опытные педиатры – и обычно они правы. Я давно это переросла. И сейчас прогнала тень давнишнего страха, встала и, подкравшись к девчонкам, перехватила и зашвырнула в воду надувной мячик, раскрашенный под арбуз. Изнемогший от беготни и лая Макс тут же бросился за ним, а мы к нему присоединились.

Выгнать их из воды удалось только тогда, когда я обнаружила, что Катька стала синей и пупырчатой, как курица второй категории в советском гастрономе.

Метров через десять от линии прибоя галька заканчивалась, шел песок, заполняющий пространство между здоровенными валунами. Вот туда мы с Дашкой и отволокли Катьку – за руки и за ноги. При этом раскачивали ее из стороны в сторону и пели:

Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает,
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!

Процессию замыкал Макс. Время от времени он останавливался и начинал яростно отряхиваться, хлопая безупречно породистыми ушами.

Катьку мы закопали в горячий песок – отогреваться. Макс тут же устроился рядом, а мы с Дашкой отправились ополаскиваться. Вытираясь, я снова увидела золотящуюся под солнцем рыжую шерстку – только теперь на обеих щиколотках. Что за черт? И почему я называю неизвестно откуда взявшуюся поросль шерстью?

– Мам, ты что?

– Ничего, Дашкин. Наверное, перегрелась немного.

Дашка бросилась наперерез Катьке – та с индейским боевым кличем неслась к морю, а Макс со всех коротких лап мчался за ней, захлебываясь лаем. А для меня солнечный день померк, словно на него упала тень чего-то непонятного и угрожающего. Я устроилась под зонтиком и пролежала там, пока не пришло время собираться.

Мы устало тащились домой по вечерней улице: девчонки с Максом впереди, я замыкающим. Чтобы отвлечься от гложущего беспокойства, я рассматривала их смешные тени. Тень Макса с длиннющими лапами, которые подошли бы немецкому догу под девяносто сантиметров в холке. Сзади налетела волна громкого рэпа из мелькнувшей мимо легковушки. Я обернулась на шум и обнаружила, что тени у меня нет.