– Но при чём здесь дети врагов народа?

– Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой – троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку или девку запугать – много ума не надо, всё подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

– Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, – покачал головой инженер.

– Так что ж теперь, в страшное время живём.

– В непростое, – поправил комбриг. – Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри ещё не всех вывели. Много желающих вставить палки в колёса молодому Советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь время такое, что, если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее, поневоле собьёшься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле врагов ещё хватает и внутри страны, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хотя и не по вкусу мне поговорка «Лес рубят – щепки летят», но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя лучше. Печально лишь, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребёнку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили «ленинскую гвардию», проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известно кого. Не знаю уж, оправданно это было или нет, но вывели практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу, скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне – и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причём не первого, до меня из камеры взяли ещё двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: «Не пойду! Тираны! Не дамся!» – из продола, как бывалые сидельцы называли коридор, крики доносились вполне отчётливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека послышался «Интернационал», который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

– Похоже, у Особого совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, – не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. – Интересно, кто приводит приговор в исполнение – Блохин или Магго?[4]

– Может, их по этапу сразу отправили? – с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля на воле был путейцем, всегда числился в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут чёрт попутал – стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

– По этапу? Хм, может, и по этапу…

Как бы то ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке – моложавый сотрудник НКВД в очках с пером и бумагой. Похоже, секретарь.

«Тройка», – всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.