«То ль дело Киев! Что за край!

Валятся сами в рот галушки,

Вином – хоть пару поддавай,

А молодицы-молодушки!

Ей-ей, не жаль отдать души

За взгляд красотки чернобривой.

Одним, одним не хороши…»

– «А чем же? расскажи, служивый».

…Разделась донага; потом

Из склянки три раза хлебнула

И вдруг на венике верхом

Взвилась в трубу – и улизнула.

Александр Пушкин. «Гусар».

В ясный июльский день по аллее Гимназистов, разрезающей пополам бывший Бибиковский бульвар, шла чудаковатая рыжая барышня.

Чудаковатым был ее взгляд – то затравленно прыгающий, трусливо исследуя идущих навстречу (причем вальяжно-летние мужчины отчего-то не интересовали барышню вовсе, а вот дамы, вне зависимости от возраста, подвергались немедленному облучению серо-зеленых глаз), то горделиво прорисовывающий фасады левосторонних зданий с любовью хозяйки, готовящей мир к капитальному ремонту.

Рыжая деловито прощупала взором изумрудный дом-«шкатулку» – единственный в Киеве, украшенный лепниной из фарфора.

Мысленно дорисовала недостающую башню к фасаду дома 18-ть – бывшей 2-й гимназии, где учился в приготовительном классе Миша Булгаков и служил в должности регента хора его родной дядя Булгаков СИ.

Положила руку на грудь, где, на шнурке, под рубашкой, висел не крест, а диковинный ключ от первого 13-го дома…

А шагов десять спустя повела себя и вовсе чудно.

Резко остановилась, и на ее круглом лице объявилось симптоматичное выражение, случающееся у особей женского пола, внезапно и не запланированно встретивших на пути главного мужчину своей жизни, который уже бросил их болезненно и навсегда.

Вот только никаких мужчин на пути рыжей не наблюдалось.

За низкой оградой аллеи, сияя семью золотыми и сине-звездчатыми куполами, стоял Самый прекрасный в мире Владимирский собор!

Рыжая впилась в него отчаянно-страдающим взглядом.

Но на том чудеса не закончились.

Аккурат в это самое время в начале аллеи появился еще один женский экземпляр – длинноногий, надменно-красивый и по-июльскому полуголый. Экземпляр сопровождал мужчина, глядевший на обнаженное, перечеркнутое узкой полоской бретельки плечо своей спутницы так, словно жаждал откусить от него хоть кусочек.

– Я тебе сто раз говорила, это был обычный девичник! И если ты будешь вести себя, как идиот… – раздраженно отчитывала сопроводителя девушка, невзирая ни на его обожание, ни на него самого.

И поперхнулась, увидев рыжую.

– Аллочка, ну пойми… – заныл парень.

И замолчал.

Позабыв про воспитуемого мужчину, длинноногая направилась в сторону рыжеволосой. Подошла к ней мелкими, робкими шажками, посмотрела с ничем не объяснимым восторгом на ее двадцатилетней давности полосатую мужскую рубаху, израненные дырами дешевые джинсы и вдруг переломилась пред той пополам в непонятном и низком поклоне.

– Слава Вам, Ясная Киевица! – пролепетала она исполненным преклонения голосом.

Рыжая вздрогнула.

Оглянулась.

Глубоко и нервно засунула руки в карманы измученных джинсов и, буркнув невнятное «здрасьте», позорно помчалась прочь.